Письма

Волчица вылезла из машины, и, переминаясь, ждала пока Чарльз выгрузит кресло, пока перелезет в него. Молча подошла к лифту.

Прорвало ее уже когда Кари перешагнула порог квартиры и захлопнула дверь.

– Ну что еще?! К чему был весь этот спектакль?

Он вздохнул.

– Кари, девочка моя, пора признать, что это бессмысленно. Мне здесь не помогут. Я принял решение – возвращаюсь на север. Уже взял билет, поезд на следующей неделе.

– Мы возвращаемся на север? – она сердито нахмурилась. – Знаешь, это не очень-то правильно с твоей стороны: принять такое решение даже не посовето…

– Не мы. Я.

Сердце замерло. Остановилось, перестало биться. Время застыло тягучей патокой, как тогда, в больнице. И снова, как тогда, морозный ком в желудке – животный страх потерять своего волка навсегда.

– Бросаешь меня? – собственный голос звучал глухо, но на удивление спокойно. Даже бесстрастно.

– Прости. Думаю, тебе без меня будет лучше.

***

Он был готов ко всему. К ярости, упрекам, злому молчанию. К тому, что она будет кричать или набросится на него с кулаками. Даже к тому, что вздохнет с облегчением и отпустит.

Только не к тому, что Кари – его Кари, вдруг сядет на пол прямо в коридоре и расплачется. Горько-горько, как обиженный ребенок.

И видеть ее такой – беззащитной, в слезах было больно.

– Кари… Луна моя, ну что случилось? – он сам не помнил, как оказался рядом. Наклонился, вытирая слезы с ее щек.

– Ты меня больше не лю-ю-юбишь, – прорыдала она. – Почему? Тебе со мной так плохо, да? Хочешь от меня избавиться?

От этих претензий Чарльз на мгновение оторопел. А потом рассмеялся – настолько глупыми и нелепыми показались ее слова.

Его смех вызвал новый поток рыданий, еще более горестных.

Это был хороший момент, чтобы уйти. Просто проигнорировать ее слезы. Закрыться в другой комнате, заняться сбором вещей. Потому что его всегда холодноватая, настороженная, сдержанная Кари устала. У нее больше не было сил сражаться и выпускать колючки. Взрослая женщина ушла, исчезла, оставив растерянную девочку. И эта девочка вряд ли сумела бы его задержать.

Но как можно бросить ее в таком состоянии?

А может, дело в том, что он просто сам отчаянно не хотел с ней расставаться.

Чарльз обнял ее, потянул, усадил к себе на колени, осушая поцелуями слезы. Гладил по голове и шептал что-то успокаивающее.

– Не надо, не плачь, Луна моя. Я люблю тебя, люблю больше всего на свете. Именно поэтому я уезжаю. Не хочу портить тебе жизнь.

– Не верю-ю-ю, – она протяжно всхлипнула и уткнулась в его плечо. – Когда любят – не бросают. Я тебе не нужна-а-а…

Поцелуи ее не убеждали, но отвлекали. Нельзя рыдать и целоваться одновременно, чем Чарльз и воспользовался. И когда она попыталась вырваться – вяло, словно нехотя – не отпустил.

Близость любимой женщины, тонкий запах ее волос, ее злость и обида, за которыми читался страх потерять его, притворное сопротивление, дрожащие мягкие губы – все это разбудило волка. Желание вспыхнуло в крови, и на несколько счастливых минут Чарльз забыл о своем увечье. Просто целовал ее – увлеченно и страстно, жадно ловил отклик ее тела, ответные прикосновения и ласки.

Возвращение к реальности было болезненным.

– М-м-м… пойдем в спальню, – промурлыкала девушка и призывно потерлась о него грудью.

Он уже открыл рот, чтобы напомнить ей, что совершенно бесполезен как мужчина. И закрыл. Потому что вспомнился дурной пошлый анекдот, ходивший среди курсантов Норд-Джека. Точнее, даже не сам анекдот, а одна фраза из него.

И еще потому, что ему до смерти хотелось прикоснуться к ней. Пусть хотя бы ей сегодня будет хорошо.

– Пойдем.

Верней, “поедем”, но это уже такие мелочи. И чтобы раздевать женщину, целовать ее, гладить, ласкать и ловить ее вздохи, ноги совершенно не требуются.

***

Вторая истерика за неполный час. Да что с ней такое творится?

Наверное, просто устала. Устала всегда быть сильной, сражаться и верить сразу за двоих.

Было страшно. До икоты страшно, что он действительно бросит ее, уедет на свой север к зеленым небесам и чудовищам, оставит ее здесь одну. Без него.

А как жить без него?

И когда Чарльз обнял ее, волчица вцепилась в него, как в спасительную соломинку, требуя новых и новых подтверждений, что все это неправда, глупая шутка. Что он никуда не уедет, не оставит, не бросит ее.

Исступленные объятия, лихорадочные признания и поцелуи больше похожие на укусы, которыми она щедро награждала его в ответ. Сотни маленьких знаков – мой, никому не отдам!

Желание тоже было болезненным, собственническим, рожденным из страха. Но когда они оказались в обнимку на кровати уже без одежды, страх ушел. Растворился в жажде прикосновений. В нежности и трепете, в сладкой горечи чужих губ, в понимании, что ничего не потеряно, пока они есть друг у друга.

И было хорошо. Не так бездумно и страстно, как в ту их единственную короткую ночь, но сладко и пьяно, с легкой горечью, с привкусом страха потери, от которого близость становилась еще драгоценнее, еще важнее и значимей.

Мы не вечны. Мир не вечен. Любить друг друга надо здесь, сейчас. Уже завтра может быть поздно.