— Считай, что до самого конца восхождения это твоя личная камера, — сказал Джей-Эр. — Если нам будет удача и мы зайдем на вершину, будем там снимать другой, у нас есть еще одна. А ты знай упражняйся с этой. Самое сложное — нажимать нужные кнопки в рукавицах. Так что упражняйся, надев рукавицы. Если тебе придет в голову снять рукавицы выше Пятого лагеря, у тебя сразу отвалятся пальцы, и всю оставшуюся жизнь ты будешь вызывать лифт носом.
Какие радужные перспективы!
— А что я должен снимать?
— Ну как что? Нашу историю, — сказал Уилл.
— Какую такую историю? Про что?
— Ха, в этом весь вопрос, — ответил Джей-Эр. — Весь кайф, так сказать.
— И вся тайна, — добавил Джек.
— Джош нанял нас снимать тебя, — продолжил Джей-Эр. — А теперь в группу добавился Сунджо, и вся история поменялась. Если ни ты, ни Сунджо не сумеете зайти на вершину, история изменится снова. Тогда это будет история про то, как вы не смогли зайти наверх. Про то, что вас остановило. Может, про вашу дружбу...
— ...А может, про Сунджо и Запу, а может, про тебя и про Джоша. Штука в том, что мы не поймем, про что наша история, пока не узнаем, чем она заканчивается. Сейчас мы можем только разные подробности снимать. А когда мы все снимем, настанет этап монтажа, когда мы будем собирать наш документальный фильм, как мозаику.
Ха! Ведь именно так пишут романы, как объяснял мне Винсент. Он запрещал мне начинать писать, пока я хорошенько не освою материал, не буду все знать.
Он заставлял меня делать заметки — по заметке на карточку, а карточки были три на пять. На каждой помещалось максимум по одному эпизоду, по одному портрету персонажа, по одной какой-то детали.
(Интересно, согласится Винсент зачесть мне за курс документальный фильм, а не блокнот? Наверное, нет.)
— Кстати, будет неплохо, — продолжил Джей-Эр, — если ты будешь делать записи про то, что снимаешь. Это не очень сподручно, особенно на большой высоте, но здорово нам поможет при монтаже.
— Если писать будет неудобно, — предложил Джек, — можешь просто наговаривать на микрофон.
ИЗДАЛИ лагерь носильщиков выглядел аккуратным и ухоженным, но чем ближе мы подходили, тем яснее было видно, что это не так. Все там было построено из каких-то обломков и обрезков — словно бы носильщики оставались на горе после окончания сезона, собирали все брошенное в других лагерях, сносили в свой и пускали в ход. Пара строений выглядели как гора консервных банок, к которым приколотили пару бревен. Палатки сшиты из кусков других палаток, сбруя для яков сработана из обрывков альпинистских веревок и т.п.
Даже пах лагерь по-другому: навоз, дым от дров, старое пальмовое масло (в нем носильщики жарили себе еду). Все это недолго привлекало наше внимание. Едва завидев Запу, весь лагерь словно поднялся на ноги и побежал с ним обниматься. Вот это было зрелище так зрелище! Из видавшей виды палатки в стороне вышли Сунджо и Холли. Сунджо все еще выглядел нездоровым, и не сказать, чтобы я не рад был это отметить. Интересно, как он будет себя чувствовать завтра, когда мы направимся в ПБЛ.
Сунджо отвел меня в сторону.
— Спасибо, что вступился за меня вчера, — сказал он. — Прости, что я не сказал тебе про Запу.
— Ладно, забыли, — сказал я, хотя совершенно не думал об этом забывать. — Как ночка?
— Не так уютно, как у альпинистов, но носильщики очень ко мне добры.
Носильщики перестали толпиться и выстроились в шеренгу, а Запа отправился вдоль и с каждым здоровался и благословлял, как принято у буддистов. Закончив, он махнул нам рукой, и мы уселись посреди большого круга из спальников и ковриков, и все стали рассказывать, как и что. Запа переводил.
Чтобы понять, кто такие высокогорные носильщики в Гималаях, проще всего вообразить их себе дальнобойщиками. Просто у них вместо восемнадцати колес и прицепа — ноги, а топливом им служит не бензин, а еда.