Пятнадцать псов

– Бо́льшую часть жизни меня называли Мэжнуном, – сказал он. – Это имя мне дал мой первый хозяин, и я предпочитаю именно его.

Нира так привыкла понимать его без слов, что не сразу поняла, что он заговорил. Ее охватило странное, мимолетное ощущение, будто пес взаимодействовал с ней на каком-то новом уровне сознания.

– Прости, Мэжнун, – произнесла она наконец. – Я не знала.

Дар Гермеса оказался не только невиданно щедрым и ценным, но и весьма обременительным. Из пса, неплохо говорящего по-английски, Мэжнун превратился в пса, понимавшего все человеческие языки. На прогулках по району Ронсесвейлз ему иногда даже приходилось сознательно отключаться, чтобы не слушать разговоры на польском:

– Te pomidory są zgniłe!

или венгерском:

– Megörültél?

Услышать другие языки было все равно, что услышать новые ритмы, мелодии, мотивы. Временами он настолько увлекался, что Нире приходилось возвращать его к жизни:

– Мэж, пойдем. Нас ждут дела.

(Любимым человеческим языком Мэжнуна, вне всякого сомнения, оставался английский. И вовсе не потому, что английский он выучил первым. Дело было в том, что из всех языков, которые пес слышал, именно он лучше всего подходил собакам. Да, на английском собаке приходилось думать иначе, но звуки и интонации английской речи лучше всего имитировали тональный диапазон собачьего языка. Приятным следствием любви Мэжнуна к английскому – приятным для него и для Ниры – стало его увлечение поэзией. Запомнивший стихи Принца и взявший их за образец, Мэжнун сочинял в похожем стиле. А потом читал получившееся Нире.

В Китае, как известно, псов едят,
И горе мне там очутиться.
Я проклинаю тех, что съесть меня хотят,
Чванливо разъезжая в рикшах.

Или:

Если, присвистнув, рак очутится на горе
И камни запоют баллады,
Моей души иссякнет срок,
И стрелки тотчас же замрут на циферблате.

В то же время, когда Нира спросила его, какой язык нравится ему больше всего, Мэжнун не назвал английский. Он просто не мог. По его мнению, язык собак был куда выразительнее, ярче, доступнее для понимания и красивее, чем любая человеческая речь. Он пытался научить ее собачьему, но, к его удивлению, попытка провалилась, Нира оказалась не способна отличить лай удовольствия от призывного, требующего внимания – а в их языке это различие было фундаментальным. Нира была разочарована. Единственной фразой, которую она выучила довольно сносно, стала «Я тебя укушу», а это не то, что можно сказать любой встречной собаке. Нире хотелось бы поговорить с Мэжнуном на его родном языке, но, по правде говоря, пес не выносил ее акцент и не сильно расстроился, когда она перестала пытаться).

Нира поначалу была не в восторге от решения Мэжнуна заговорить. Да, это спасло их дружбу, когда пес вернулся. Но говорить с ним по-английски было ужасно непривычно. Все это время у них прекрасно получалось общаться без слов – молчание, поворот головы, нерешительный кивок были исполнены смысла. Теперь ей приходилось иметь дело с коммуникацией как невербальной, так и вербальной, и первое время женщине было тяжело понимать пса несмотря на то, что это понимание в итоге оказалось куда более глубоким. Более того, речь Мэжнуна породила то, что Нира назвала «процедуральными сложностями». Они оба согласились, что будет лучше, если одной Нире будет известно о том, что он разговаривает. Но расслабившись, они временами забывали о договоренности и один из них мог прилюдно задать вопрос или что-то прокомментировать. Когда Нира говорила с Мэжнуном, это, естественно, представляло меньшую проблему, чем когда Мэжнун обращался к ней. Голос пса был ниже, поэтому слышавшие его прохожие пребывали в замешательстве, не в силах установить источник звука. Все это привлекало нежелательное внимание.

А еще был Мигель. Пудель ему, в общем-то, не сильно нравился. Он предпочитал Бенджи, и близость Ниры и Мэжнуна его обижала. Пес все это понимал и не держал на Мигеля зла, потому что его чувства, с точки зрения Мэжнуна, были благородными. Но тем не менее Мигель, в отличие от Ниры, мог действовать и не в интересах пса. Поэтому Нира с Мэжнуном согласились, что будет лучше, если они не будут разговаривать, когда дома не одни. Из-за этого в присутствии Мигеля они иногда чувствовали себя неловко. Нира думала, будто она предает доверие мужа, а Мэжнуну казалось, что он предает вожака стаи.

В общем, Нире потребовалось какое-то время, чтобы спокойно воспринимать английский Мэжнуна. Но стоило ей привыкнуть, как его присутствие стало для нее настолько ценным, что тот факт, что Мэжнун был псом, перестал иметь какое-либо значение. Теперь она и помыслить не могла, что он чем-то от нее отличается. В самом деле, какая разница, кем был Мэжнун, когда они сидели вместе на берегу и смотрели на ивы?