Пятнадцать псов

Мэжнун кивал, обещая больше так не делать, но это было все равно что привести ребенка в кондитерскую и просить не есть торт. Жестоко полагать, что пес подавит инстинкты, хотя из уважения к Нире он мог терпеть месяцами, пока неизбежно не забывал о ее чувствах и не набрасывался на какую-нибудь ароматную плюху, что перезапускало цикл отвращения (у нее) и самоконтроля (у него). Это был конфликт, который, как предполагала Нира, был продиктован природой Мэжнуна. Он был псом – чутким, умным, но все-таки псом. На какое-то время ей удавалось убедить себя в том, что он не такой, как остальные собаки, но потом напоминания о его сущности разрушали эту иллюзию.

Были и другие проблемы, истоки которых, по мнению Ниры, крылись уже в ценностях Мэжнуна, а не в его природе. Например, она считала отвратительным пристрастие самцов к групповой случке. А Мэжнун даже не старался сделать вид, что воспринимает ее отвращение всерьез. Сука в течке была сукой в течке. Бессмысленно было даже это обсуждать, и, поскольку сами суки хотели трахаться, он не мог понять, что тут было не так. Нире пришлось признать, что его точка зрения имела смысл. Она могла представить себя в течке, жаждущую приключений на одну ночь, но в то же время Нира верила, что могла бы улучшить положение сук, если бы ей только удалось повлиять на мнение Мэжнуна, привив ему уважение к противоположному полу, которое он мог бы воспитать и у своих сородичей.

Грань между природой (тем, что Мэжнун не мог не делать) и культурой (тем, что мог) не была четкой, и об этом легко было забыть в пылу спора. Столь же легко было забыть, что пудель был отдельным существом, а не объектом для улучшения. Но судьбоносное разногласие между ними случилось на почве концепта, который нельзя было однозначно отнести ни туда, ни сюда – он принадлежал и природе, и культуре. Более того, он значил одинаково много и для Ниры, и для Мэжнуна – речь шла о статусе.

По мнению Мэжнуна, Мигель был вожаком их маленькой стаи. Эта идея раздражала Ниру. Она отказывалась признавать, что каким-либо образом подчинялась мужу. Для пуделя это звучало неубедительно. Он замечал, как она уступает Мигелю. Он слышал интонации их голосов – ее звучал неизменно почтительно, – пес видел, как они шли вместе или ели за столом. Их неравный статус был настолько очевиден, что Мэжнуну казалось, будто Нира только притворяется, что его не понимает, чтобы сохранить лицо.

В отношении Мэжнуна к Мигелю имелись свои нюансы, но в целом все было просто. Пес отдал бы жизнь за Ниру, но не за Мигеля. Отчасти потому, что мужчина был главой их семьи, и Мэжнун скорее искал бы у Мигеля защиты, а не бросался бы спасать его. Мигель, не считавший Мэжнуна какой-то необыкновенной собакой, садился на пол и играл с пуделем: мотал его головой из стороны в сторону, гонялся за ним, отбирал у него игрушки и кидал их, заставляя пса их приносить, начесывал ему пузо и бока. Все это, разумеется, было слегка унизительно, но порой так приятно было соревноваться с Мигелем за мячик, инстинктивно лаять, когда мужчина его толкал, прыгать на него, шутливо оспаривая его доминирование. Нира, конечно, тоже пыталась с ним играть. Когда они выходили на улицу, она бросала Мэжнуну красный мячик, но было видно, что душа ее к этому не лежала. Она не могла заставить себя прокричать: «Давай, мальчик, неси!», словно мячик был самой важной вещью на земле. Ей казалось унизительным притворяться, будто мячик хоть как-то интересовал Мэжнуна, когда они оба знали, что это не так. В общем, Мигель был похож на сильного пса, которого Мэжнун одновременно боялся и которым восхищался, поэтому он оскорбился, когда Нира усомнилась в статусе своего мужа.

К сожалению, Нире этот вопрос не давал покоя. Как-то раз она спросила пуделя, кто, по его мнению, был вторым после Мигеля, если Мигель, как она выразилась, «сам великий Пу-Ба»[6]. Формулировка сама по себе была уничижительной, но насмешливый тон женщины переходил все границы. По мнению Мэжнуна, они с Нирой располагались на одной ступени иерархической лестницы. Ее вопрос подразумевал оспаривание этого, отрицание. Пес, жестко (но не нападая) дал понять, как относился к этой мысли: он зарычал, оскалившись, опустил хвост. Это стало неприятным моментом для них обоих, но надо понимать, что вопрос Ниры был невероятно грубым. В течение нескольких дней после их ссоры Мэжнун демонстративно ее не замечал, отворачивался от еды, которую она ему накладывала, и выходил из комнаты, если она появлялась на пороге. Нира поняла, что невольно зашла слишком далеко, но Мэжнун не принял ее извинений. Ему казалось, что у него теперь только два выхода: остаться с кем-то, кто попытался оспорить его статус, или уйти. Если он останется, ему придется заставить Ниру его уважать. Новичок в том, что касалось методов ведения дискуссии, он не знал, как привить уважение, не прибегая к насилию. Но он скорее тысячу раз бы умер, чем причинил Нире боль. И вот, не видя иного выхода, Мэжнун выбрал изгнание. Он вышел из дома, не сообщив Нире, что уходит навсегда.