Пятнадцать псов

Это был, конечно, роковой момент. Многие из богов сделали ставки на обстоятельства смерти Мэжнуна, и те, кто хотел, чтобы он умер счастливым, надеялись на то, что пес помирится с Нирой. Если бы не указ Зевса, любой из них мог бы вмешаться. А так никто не осмелился действовать открыто. Но Гермес, лелеявший свою обиду, был огорчен тупиком, в который зашли отношения Ниры и Мэжнуна. Он в свое время вмешивался, чтобы спасти Принца, а не Мэжнуна, но он же был и среди тех, кто верил, что по крайней мере у пуделя есть шанс встретить хорошую смерть.

– Мой бедный дорогой брат, – сказал Аполлон. – Это ускользает твой последний шанс. Пес будет несчастен без этой женщины, ты согласен?

– Когда дело касается смертных, – ответил Гермес, – будущее неизвестно даже нам.

– Говоришь как человек, – рассмеялся Аполлон.

Хотя Гермес посмеялся в ответ, слова брата его задели. Так, несмотря на предупреждения отца, бог воров и переводчиков решил вмешаться в судьбу Мэжнуна. Его излюбленным методом были сновидения, и он явился пуделю во сне.

Мэжнун не успел уйти далеко от дома, как вдруг почувствовал усталость. Только удалось найти безопасное место, как он сразу заснул и начал грезить.

Он оказался на лугу, со всех сторон окруженном тьмой. Трава была такой зеленой, что казалась нарисованной. Сам пес стоял под деревом, ствол которого исчезал где-то под облаками. Место не то чтобы пугало, но казалось опасным. Мэжнун напрягся, готовый наброситься, или наоборот, отпрыгнуть от того, что появилось из темноты. Этим чем-то оказался пудель, столь же черный, как и он сам, но выглядящий гораздо более внушительно.

– У меня мало времени, – проговорил пес.

Эти слова не принадлежали к какому-то определенному языку – скорее, возникли прямо в голове Мэжнуна.

– Ты не должен оставлять Ниру. Твоя жизнь связана с ней.

– Я не могу вернуться, – возразил Мэжнун.

– Я понимаю, но ты неверно понял слова Ниры. Люди думают не так, как ты.

– Как мы, – поправил его Мэжнун.

– Как ты, – повторил Гермес. – Я желаю тебе добра, но я не пес. Возвращайся к Нире. Ты больше никогда не истолкуешь ее слова превратно, как и она твои.

– Откуда тебе это знать? – спросил пудель.

– Как я сказал, так и будет, – ответил бог.

На этом сон кончился, и Мэжнун проснулся. Он был на лужайке возле Хай-парка, неподалеку от главного входа со стороны Парксайд и того места, где разворачиваются трамваи. Конечно, Мэжнуну и раньше снились сны, но никогда они не были настолько яркими. Он помнил все до мельчайших подробностей и даже засомневался, правда ли это все ему только приснилось.

Ответ пришел довольно быстро. Когда пес шел по Парксайду, его оглушило орущее из машины радио. Он услышал слова:

В золотом шатре утра,
Когда небо повернулось спиной,
Когда небо повернулось спиной и не слушает,
Когда раскрылись панцири у устриц…

А потом машина уехала, и он больше ничего не мог разобрать.

В громкой музыке ничего удивительного не было. Люди в автомобилях часто пытались разбить головы окружающим своим шумом. Но Мэжнун внезапно понял текст, каким бы туманным он ни был. Он понимал и раньше, что тексты песен не имели того же смысла, что человеческие слова, что лирика существовала на пересечении смысла, ритма и мелодии. Временами побеждал смысл, иногда – ритм, иногда – мелодия. Бывало и так, что они воевали между собой, подобно тому, как в нем самом боролись эмоции, инстинкты и интеллект. А иногда все составляющие гармонично сосуществовали. Слова, которые он услышал, внезапно показались ему гениальной смычкой между смыслом, ритмом и мелодией, и как человек, который наконец понял шутку, Мэжнун сел и засмеялся, как когда-то смеялся Бенджи: почти задыхаясь от прорывающегося наружу удовольствия.

Но на этом его новоприобретенное понимание не закончилось. Идя по Хай-парку, Мэжнун обнаружил, что легко распознает подтекст невольно подслушанных разговоров. Он был поражен, услышав, как женщина сказала мужчине рядом с ней:

– Прости, Фрэнк. Я просто больше не могу…

…и пес разобрал в ее словах попытку одновременно утешить и уколоть собеседника. Какими сложноустроенными и порочными по натуре были люди! И как странно было вдруг ощутить всю глубину их чувств. Раньше Мэжнун считал их чахлыми, неуклюжими, не замечающими очевидное, а теперь осознал, что люди по-своему были почти столь же глубоки, как и собаки.

Мэжнун вернулся домой, чтобы посмотреть, как теперь он будет понимать Ниру.

Его не было не больше двух часов. Задняя дверь по-прежнему была не заперта. Пес поднялся на задние лапы, надавил на ручку и вошел в дом. Словно поджидая его, под дверью стояла Нира.

– Джим, – вымолвила она. – Я думала, ты от нас ушел.

Мэжнун уловил все оттенки ее чувств – ее раскаяние, ее тревогу, привязанность к нему, печаль, облегчение от того, что он вернулся, и смущение от того, что она вот так разговаривает с собакой. Но, конечно, ответить на все это разом он не мог.