Пятая печать

«Ну и лицемер же ты, Лаци! К чему ж эти мудрствования? Уже и себя самого обмануть хочешь? Фу! Дело-то ведь просто в том, что ты грязный тип. Думаешь, и не знаю про твои делишки? Про твои грязные, жалкие проделки? Знаю наперечет, детка, от первой до последней! Не забывай этого! Таскаешь этой бабе мясо, яйца, сало и все такое прочее, в то время как этого очень не хватает дома. Вернее… будем все же справедливы! Не будем бросаться из одной крайности в другую. Ты тащишь ей то, чего дома могло бы быть больше… вот именно могло бы быть больше! Ведь и то правда, что ты добываешь и для дома. Но если бы ты приносил домой все, то семье не пришлось бы перебиваться со дня на день, всего бы хватило. Что правда, то правда! В том-то и дело, что ты обкрадываешь свою семью… А почему ты ее обкрадываешь? Чтоб у этого бездельника было побольше жратвы, чтоб он мог и на завод с собой жаркого прихватить, а потом и дома жиром заплывать… „Кушай, мой ангел… гляди, какой вкуснятинкой кормит тебя твоя крошка, гляди, что дает тебе твоя женушка, это мой дурень любовник для меня от собственных детей отрывает!..“ О бестия!»

«Ну нет! — проговорил он вслух и рубанул рукой по воздуху. — Хватит! С сегодняшнего дня всему конец! Никакой грудинки! Сегодня эта грудинка отправится в мой добропорядочный дом, о чем я сразу объявлю этой бестии — и все. Что, не по вкусу? Тогда адьё!.. С нынешнего дня все пойдет туда, где это заслужили, в руки преданной и честной женщины, и конец этой пакостной истории. Хватит этой грязи… но прежде поговорим начистоту. Стало быть, для себя вы завели любовника, а мужа пичкаете тем, что любовник засунул вам под пуховое одеяло?! Немножко сала, немного грудинки, яичек? Что же это за женщина?»

Он остановился и зажмурил глаза. На лице его отразились искренние переживания. И он громко и раздельно произнес слова:

— Если в тебе осталась хоть капля человечности и добропорядочности, ты сегодня же положишь этому конец! То, что ты проделывал до сих пор, — недостойно!

Он зашагал дальше, продолжая бормотать про себя:

«Прости меня… Прости своего мужа, он такой слабовольный, но бесконечно любит тебя, любит так сильно, как только умел любить прежде… И вы тоже, коллега Бела, господин Дюрица, мастер Ковач… простите меня!»

Пройдя еще два-три дома, он остановился, оглянулся вокруг и вошел в слабо освещенный подъезд, на цыпочках прокрался на второй этаж и, прижавшись к двери, позвонил.

— Господи, — прошептал он, — хоть бы раз, только на сегодня дай мне силы, господи! — Он услышал, как в замочной скважине тихо повернули ключ. — Один только раз, сегодня!

— Войдя, он поставил портфель у стены.

— Тебя никто не видел? — услышал он рядом с собой.

— Нет… — ответил он, чувствуя, как бешено колотится сердце. И остался недвижим.

— Ну?.. — снова послышался женский голос. Голос был тихий, вкрадчивый и вместе с тем недовольный, капризный и требовательный, как у ребенка.

«Ничего ведь не изменится, если я ее поцелую, — подумал он. — Хотя, наверное, надо бы проявить решимость с первой минуты. А, ладно…»

Он наклонился и поцеловал женщину.

— Я ждала тебя… — женщина прижалась к нему.

Швунг ощутил, как к его губам прильнули губы женщины, как ее шепот щекочет ему рот. И почувствовал, как все в нем перевернулось.

— Сними пальто…

Он снял шляпу, потом пальто и отдал женщине.

— А портфель?

— Здесь, душенька… здесь… у стены…

— Зачем ты его там оставляешь?.. Ой, да ты весь мокрый! Неужели дождь?

— Нет… — ответил он, — только туман… туман на улице…

Он почувствовал, как губы женщины касаются его подбородка:

— Ну, шалунишка… чем ты опять занимался? Это ведь, наверно, так трудно!..

— Да! — ответил Швунг, а про себя думал: «Господи! Боже праведный!..»

— Ну, пойдем… Небось весь продрог…

— Довольно прохладно… — пробормотал он.

Он не противился, когда женщина взяла его за руку и, отворив дверь, ввела в комнату.

«Господи… господи…»

Возле постели горел маленький ночничок. Мурлыкала печка, распространяя по комнате волны приятного тепла.

— Ну?.. — сказала она и встала напротив него. Это была высокая, хорошо сложенная женщина. Белокурая, с серыми глазами, полными, крепкими губами, на шее у нее висела тонкая золотая цепочка, в вырезе над грудью из-под платья выглядывал краешек черной кружевной рубашки. — Так и не поздороваешься со мной?.. Ты, чудак…

«О… господи… — думал Швунг. — Вот бестия… Но корейку я ей нипочем но отдам… Об этом и речи быть не может!»

Женщина прильнула к нему.

«Корейку нипочем», — мелькнуло у него в голове, и он обнял женщину. И снова все поплыло перед ним… Когда женщина вывернулась из его рук, он еще несколько мгновений стоял на месте — у него кружилась голова. Взгляд его упал на кровать, освещенную мягким теплым светом ночника.

«Господи… господи…»

Женщина подошла к столу и принялась открывать портфель. Высоко подняв брови и втянув сложенные сердечком губы, отщелкнула застежку:

— Боже мой! Да ведь это… Лацко, это невозможно!

И захлопала в ладоши:

— Лацко! Это невозможно… Неужели все мне?

Подбежав к мужчине, она обняла его за шею:

— Лацко! Ты чудак!..