Пиар добра или как просрать всё

Земфиру Гудко – такая у нее была фамилия - я знал еще по школе. Она училась в параллельном классе. Она была спортсменкой. Она была прыгуньей в высоту с шестом. Мне как писателю не могло не понравиться такое словосочетание – любить прыгунью в высоту с шестом. Я ведь тоже, в своей умственной работе, то и дело совершал прыжки. В высоту. И более того – без шеста. Но с шестом – это не менее пафосно! В общем, мне нравилась Земфира, с первого дня, когда я ее разглядел. Она была долговязая, худая, черноволосая. Похожая на заблудившуюся выпь. Она ездила на все соревнования и там так сигала через разные предметы и оси, что непременно возвращалась с медалью на шее, как хороший доберман с выставки-монопородки. В старших классах ей дали мастера спорта. Мне как писателю это тоже не могло не понравиться: я люблю мастера спорта!

Но в старших классах с Земфирой сделался переворот. Не в смысле гимнастический элемент – ими она владела многими, и нередко их выделывала. Но она прочитала Достоевского, и у нее съехала крыша. А мне Земфира нравилась. Еще в школе. И я, зная, что она прочитала Достоевского и ей понравилось, тайком вынес из хранилища, о котором говорилось выше, закрытого хранилища не родившихся текстов, вынес несколько не напечатанных нигде и никогда книг Хлебникова, и пару новых томов Рембо. Очень интересные тексты. И дал ей почитать. Это было расчетливо с моей стороны? Да.

Крышу у нее свинтило окончательно. И она впала в декаданс. Меня на месяц после этого лишил входа в закрытое хранилище Гоголь – скандал был жуткий, к тому же, книги Земфира после чтения вернула заплаканными, то есть, сырыми.

Она сутками плакала. Над мраморным ангелом на надгробии человечества. В своих страданиях она задействовала такие вышаки, что упомянуть их сейчас даже и неудобно. В общем, ею овладел вселенский траур. Это было красиво. Она стала носить черные одежды, с каждым днем все более строгие, и под конец ходила в школу, как игуменья. С собой она всегда таскала обплаканный так и эдак томик стихов Гиппиус.

Ей очень нравилось, что у покойной декадентки инициалы такие же, как у нее, и вообще они похожи: обе тощие, нервные, носатые, обе – на З. и на Г. Только старшая уже померла, как подобает декадентке, а младшая, то есть, Земфира, типа, доживает последние дни. И давно уже должна была помереть, но пока живет – только потому, что спортсменка.

В знак протеста против такого крепкого здоровья, и в знак скорой прекрасной гибели Земфира и взяла псевдоним «Гиппиус». Так все ее и называли – Земфира Гиппиус.

Потом прыгунья-декадентка погнала - про виселицы и короткую, но яркую жизнь. Мне это понравилось. В этом был разрушительный заряд, который я всегда ценил. Мне нравилось, кроме того, какие у Земфиры длинные ноги и руки. У нее были красивые конечности. Я был довольно высок ростом, но она была выше меня – конечно, не на один метр, как Киса. Но на добрые полголовы. Она была эдакий печальный блоковский фонарь. Плачущий над судьбами декадентов и одновременно прыгающий в высоту с шестом. В общем, я полюбил этот печальный блоковский фонарь. Кроме того, я чувствовал – это я, конечно, потом понял – некоторую ответственность за судьбу Зямы – так ласково я называл Земфиру. Ведь это я дал ей в руки черный флаг женской поэзии.

Мы стали беседовать с Зямой по телефону. Это было чистой шизофренией. Мы говорили часами. Мы могли говорить три, четыре часа по телефону. Или всю ночь. Ухо от трубки страшно болело и горело. Тогда трубку я прикладывал к другому уху. Но скоро и оно начинало болеть и гореть. Ушей было всего два, к обоим было больно прикладывать трубку, но прекращать разговор так не хотелось, было так важно, чтобы он продолжался, и хотелось иметь три уха, четыре. Вот как мы разговаривали с Зямой по телефону. Это был кретинизм. Это было романтично. Так сильно горят уши и так романтично бывает только, когда тебе четырнадцать или пятнадцать.

Потом никогда больше я так по телефону ни с кем не разговаривал. Конечно, я разговаривал по телефону с друзьями, они тоже были романтиками, я бы сказал, кончеными романтиками. Или просто – кончеными. Но с кончеными романтиками, моими друзьями, мы разговаривали всегда скупо, например:

- У меня есть, - говорил я.

- Иду, - говорил друг и бросал трубку.

И сам бросался. Ко мне. Бегом. Потому что у меня было то, что ему было надо. Но об этом потом, это страшно.

А иногда Зяма звонила мне, и ничего не говоря, ставила трагическую музыку, кладя трубку телефона напротив колонок, а я слушал. А потом, тоже ничего не говоря, тоже ставил Зяме по телефону какую-нибудь трагику, которой у меня навалом было на виниле. Такой у нас был, типа, диалог ди-джеев-анонимов. Считалось, что мы оба, типа, не догадываемся, кто это звонит и ставит трагическую музыку. Типа, мы были друг для друга загадками. Таинственными незнакомцами.