Пиар добра или как просрать всё

Я до сих пор не знаю, в курсе ли Алла Пугачева о том, какие безобразия творили люди по всей стране под ее песни. Я спросил ее об этом потом – впрочем, я забегаю вперед по сюжету, много лет спустя, я спросил Аллу Пугачеву об этом, но я потом расскажу об этом.

Все стали страшно танцевать под Аллу Пугачеву. Я внимательно наблюдал за взрослыми. Я ведь тогда еще не пил и потому был подобен Стасику Усиевичу, то есть я не пил, а только смотрел и запоминал. Правда, Стасик все запоминал с другой целью – наутро рассказать людям о том, какие некрасивые они были, а я все запоминал с другой целью – чтобы когда-нибудь рассказать людям, какие красивые они были.

И вот этот час настал, и я расскажу. Они были и правда красивые. Дядя Эдик танцевал как раненый бог. Он танцевал, и кружил в танце мощных женщин, и все они были его рабынями, и это было точно, хоть и не законно. Но дядя Эдик клал на законы, когда был синий, дядя Эдик выпрыгивал куда-то под потолок, туда, где жила, зная лишь полеты моли, люстра чешского хрусталя, а оттуда дядя Эдик обрушивался на женщин бомбой, целой Хиросимой любви и совращающей все на своем пути страсти. Дядя Эдик был трагичен, безобразен и прекрасен, он был герой. Женщины кричали:

- Эдик! О! Эдик!

Женщины всегда так кричат, когда видят героя.

А остальные мужчины тоже становились герои, и каждый тоже в отчаянии прыгал туда, где живет подвиг и моль – туда, наверх, к люстре, к потолку, к поэзии. Конечно, многим приходилось падать с потолка. Навстречу реальности, полу, паркету. Но это все потом, завтра. Завтра всех ждало раскаянье. Но герой от пидараса отличается тем, что знает не три, а два времени. Пидарас знает три времени: вчера, сегодня и завтра. Герой оперирует двумя временами: сегодня и никогда.

Тогда я любовался дядей Эдиком. Он был герой. Он клал на все хуй. Пока был синий. И я твердо решил: когда я вырасту, я стану таким, как дядя Эдик. Только лучше. Выше, быстрее, сильней!

Когда дядя Эдик уставал танцевать, он бросался к столу и просил налить ему еще. Ему наливали – никто не мог отказать ему. Ни в чем. И дядя Эдик снова танцевал, а женщины пели.

Апофеозом того вечера, который я помню, был рассказ дяди Эдика о том, что он был матросом в юности. Дядя Эдик вдруг перестал танцевать и стал рассказывать про море. Дядя Эдик сказал, что море не любит слабых, и проверяет людей. Потом дядя Эдик налил себе вазу водки. У мамы на столе стояли такие большие вазы. Дядя Эдик выпил вазу водки, и знаком приказал всем следовать за ним. Он не мог говорить после выпитой вазы, и объяснялся знаками. Все пошли за дядей Эдиком. И я пошел. В другое время меня, конечно, не пустили бы идти за человеком, выпившим вазу, но в этот раз все были слишком парализованы – ожиданием подвига дяди Эдика.

Надо сказать, что это свойство героя. Герой может и не совершать вроде бы подвигов. Но в воздухе вокруг него витает, плотно витает, как мошкара в тайге, ощущение предстоящего подвига. Поэтому женщины любят героев. Потому что женщинам нравится жить в атмосфере, пронизанной ожиданием скорого подвига.

Дядя Эдик всех привел на балкон. Возле нашего дома росла сосна. Она была тогда совсем небольшая, это была не сосна, а сосенка. Она едва доставала до второго этажа. Мы жили на третьем. Дядя Эдик посмотрел вниз на сосенку. Потом глубоко вздохнул. И прыгнул с балкона вниз.

Дядя Эдик не упал как камень, это было бы позорно. Дядя Эдик пролетел над двором, легко, как коршун. Потом приземлился. Был слышен сильный стук. И потом тишина. Все ахнули и стали смотреть вниз.

Я тоже стал смотреть вниз. Я видел, как внизу стоит дядя Эдик. Он стоял на ногах. Он приземлился на ноги, и даже не согнул их. Он был похож на памятник кому-то великому. Он им и был в тот момент. Он смотрел куда-то вдаль. О чем думал в ту минуту дядя Эдик? Не знаю, этот ли вопрос занимал всех гостей моей мамы, но все закричали:

- Эдик! Ты живой??!!

Это был глупый вопрос, потому что было видно, что дядя Эдик - живой и крепкий человек. Дядя Эдик не ответил на крики. Он не слышал их. Он не смотрел на свои глубоко вошедшие в грунт прямые ноги. Он смотрел вдаль. Он слушал звук моря.

Возле моего дома не было моря. Северного серого моря, на котором матросил дядя Эдик, когда был юн. То море было далеко. В сутках и сутках пути. Если на поезде. Или в часе езды на комете. Но дядя Эдик обладал самым мощным оружием героя: воображением. Используя этот мощный инструмент, дядя Эдик в тот момент оказался на море. Седые волны разбивались о мощную фигуру дяди Эдика, печальные альбатросы витали над его головой, холодные ветры Арктики обдували простое суровое лицо дяди Эдика. Так он стоял долго, и был прекрасен.

Потом дядя Эдик с трудом вынул ноги из грунта, и посмотрел наверх. На нас. В его взгляде была жалость. Это была жалость матроса к обитателям суши, жалость кита к земноводным.

Земноводные закричали:

- Эдик! Молодец что живой! Мы думали, ты убился! Поднимайся к нам! Поднимайся в подъезд, на лифте, Эдик!