Пиар добра или как просрать всё

Мне нравилось смотреть на мамину машинку, а иногда, когда мама разрешала, я ударял по кнопкам машинки, она издавала лязг и вонзала в бумагу красивые буквы. Это сразу меня заколдовало. Мне нравилось вонзать в белый лист бумаги буквы. Когда мама заканчивала печатать лист, она крутила такой специальный барабан, и со скрежетом и лязгом из машинки выползала страница, вся зверски изгвозданная красивыми буквами. Это была магия. Белая магия. Белая, как чистый лист формата А4. Есть магия в чистом листе формата А4. В компьютерной клавиатуре, на которой я сейчас все это пишу, нет этой магии, потому что нет бумаги, и ничего не лязгает. Просто внутри экрана, который одновременно и жидкий, и кристаллический, что до сих пор я считаю усмешкой над собой и своим пониманием - появляются буквы. Любую из них можно стереть в любой момент. Нет в этом непоправимости, нет чистовика, нет ответственности перед бумагой, нет лязга, нет вечности. А в старой немецкой печатной машинке был не только лязг, была поэзия, немецкая поэзия тоже, кстати, основана на лязге, как и сам немецкий язык. В машинке была суровая окончательность. А это главное. Если уж стукнешь по кнопке с буквой «а» - стальная спица с кулачком на конце с адской силой вылетает в сторону бумаги, и со всей силой, навсегда, пригвоздает к бумаге букву «а»: на, тебе бумага, букву «а»! И все, бумага уже с буквой «а», и вернуть уже ничего нельзя.

Мама моя была хоть и не немка, но лютая перфекционистка. Если она ошибалась, и впечатывала в бумагу не ту букву, она тут же сминала листок и в ярости выбрасывала его себе за спину. Это было красиво, в этом была непримиримость мамы как оператора печатной машинки. В общем, это все меня заколдовало. Возможно, поэтому, а скорее всего, только поэтому я и стал писателем. Конечно, если бы я знал, когда становился писателем, что для того, чтобы стать писателем, мало печатать на машинке, надо еще быть готовым к духовному подвигу, я бы еще подумал, становиться ли мне писателем, и так ли уж мне нужен духовный подвиг. Тем более, что духовный подвиг писателя вообще на хуй никому не нужен, кроме самого писателя. А часто не нужен и самому писателю, и к тому же крайне ему вреден. Впрочем, все это сложно, и к теме выбора профессии я еще вернусь.

Было интересно смотреть, как мама печатает. Но не менее интересно было то, что именно мама печатала, а еще больше - то, что мама говорила о том, что она печатает. Мама не была писателем, и следовательно, печатала не романы. Она при помощи печатной машинки зарабатывала на мое скорейшее излечение. Поэтому мама, по сути, была фрилансером – то есть, мама брала и осваивала коммерческие заказы.

Мама печатала диссертации вьетнамцев. Я уже никогда не узнаю, потому что я и не пытался никогда узнать, почему заказчиками моей мамы были вьетнамцы. Я с ужасом думаю, что в этом есть какой-то смысл, или хуже того, символ, и надеюсь, что его нет. Дело в том, что вьетнамцы приезжали в наш город учиться. Когда приходила пора защищать диссертацию, вьетнамцы покупали диссертацию у какого-нибудь мощного русского звездолета вроде моего папы. То есть, сначала вьетнамцы покупали контент. Затем контент надо было размножить. Но так как в те времена еще не было компов и принтеров, приходилось размножать контент на машинке – то есть, обращаться к моей маме. Я не знаю, зачем вьетнамцам нужны были диссертации. Я также никогда не узнаю, о чем были эти диссертации. Жалею ли я об этом? Нет.

Когда мама печатала диссертации вьетнамцев, она всегда громко приговаривала:

- Боже, какая ахинея! Боже, что пишет этот идиот!

Или – реже:

- Боже, чтоб ты сгорел со своей диссертацией!

То есть, мама не могла механически относиться к тому, что печатает. Нет-нет, а она невольно вдумывалась в содержание вьетнамских диссертаций, и невольно сообщала – сама себе – оценку работы, а иногда и личности вьетнамского диссертанта. Я навсегда запомнил эту, прямую и честную мамину оценку печатного труда. Потом, много позже, когда я стал писателем, я всегда помнил об этом. Я знал: то, что я пишу, кто-то может прочитать и сказать:

- Боже, что пишет этот идиот! Или: Боже, чтоб ты сгорел со своим новым романом!

Каждый раз, когда мама брала меня к себе в квартиру, происходило что-то интересное. Часто она брала меня к себе в квартиру, когда у нее собиралась группа сослуживцев. Это всегда было интересно. Вот, например, интересно повел себя однажды дядя Эдик.

Синие танцы

В тот вечер к маме первой пришла тетя Клара. Сейчас расскажу немного про тетю Клару, потому что это важно и страшно.

У моей мамы было несколько страшных подруг. Одна из них была тетя Клара. Тетя Клара была большая, тучная, она носила пышный парик, как будто тетя Клара была Людовик 14. Но тетя Клара не была Людовик 14, она была народный судья. Мама мне сказала, что народный судья решает, кто прав, а кто виноват. Я стал бояться тетю Клару, когда узнал, что она это сама решает.