Книжки она давала Филиппу регулярно, и он проглатывал их с жадностью голодного крокодила. Большинство книжек в доме Саши и Натали были из области запрещенных и полузапрещенных. Это придавало особую остроту постижению смысла этих книг, и как бы делало Филиппа членом круга посвященных в некую тайну. В чем эта тайна, он толком не понимал, но впитывал в себя Булгакова, Маркеса, Ричарда Баха, а заодно и опальных поэтов: Цветаеву, Гумилева, Хармса.
Лариса все время старалась остаться в стороне от шумных и громких вечеринок, и жизнь Филиппа обрела некую двойственность. Временами он исчезал из ночных бдений молодежной тусовки и растворялся в Ларискиных объятиях, временами она не могла найти его по нескольку дней, нервничала, обижалась, но никогда ни о чем не расспрашивала.
Жила она в маленькой квартире вдвоем с отцом, он занимался каким — то художественным промыслом: мотался по колхозам, лепил глиняных Ильичей у входа в клуб и рисовал стенды с партийными лозунгами. Отношения у них были странные: говорила Лариса всегда с отцом сухо и жестко, тот же старался как можно скорее оставить денег на жизнь и вновь загреметь колпаками по пыльным дорогам на своей видавшей виды «Волге». О странном семейном статусе разговор никогда не складывался, и Филипп оставил эту тему. Тем более что каждая встреча с Ларисой заставляла его все чаще хвататься за шариковую ручку, и новые стихи укладывались в заветную папку толстым слоем. Эти встречи были абсолютно не похожи на все его предыдущие любовные похождения: их близость не шла дальше жарких поцелуев, и его более серьезные намерения обрывались всякий раз странной реакцией Ларисы. Она начинала плакать и уходила в себя. Филипп чувствовал, что она чего-то не договаривает, но настаивать, расспрашивать ее было делом безнадежным, и он просто ждал более удобного случая.
Когда они оставались наедине, Лариса зажигала все свечи в доме, садилась на диван, укрывшись пледом, и слушала его стихи. Иногда она читала и свои, но очень редко, стихи ее были все об одном, в них все время присутствовал дождь:
Однажды Филипп, повинуясь непонятному импульсу, притащил к ней в квартиру свою заветную карту и стал рассказывать ей о странностях, которые происходили с ним и с этим загадочным куском старой ткани. Она была первым человеком, которому он рассказал о случае на крыше. Лариса внимательно вглядывалась в линии параллелей и меридианов, затем взяла атлас по астрономии и нашла в нем карту звездного неба.
— Смотри, все очень просто, — вздохнула она. — Твой знак — Скорпион. Там, где это созвездие накрывает Землю — звезды покровительствуют тебе.
— Т-сс! — приложил палец к губам Филипп. — По-моему, об этом никому нельзя говорить.
— Кто тебе это сказал? — шепотом переспросила она.
— Никто, просто я это знаю. — ответил ей шепотом Филипп и поцеловал.
— Подожди, — выскользнула она из его объятий, — это нужно понять до конца.
— Ничего нельзя понять до конца, ибо после конца тоже что-то виднеется, — глубокомысленно изрек Фил и прочитал короткое четверостишие:
— Когда ты это написал? — изумилась Лариса.
— Году эдак в 1100, - невозмутимо прикрыл глаза Филипп, — меня тогда звали Омаром Хайямом!
— А! Может быть, — ничуть не смутилась она, — должна тебе сказать, что тогда ты писал лучше. Но давай вернемся к карте.
— Хорошо! — вновь перешел на таинственный шепот Филипп, — но дай мне слово, что ты никому не выдашь этот секрет.
— Клянусь! — искренне подыграла ему Лариса.
— Слушай! — Фил приложил палец к губам. — Ты родилась под созвездием Рака? Мы опускаем прямую линию из центра этого созвездия на землю и находим твою точку. И чем ближе находятся наши точки на земле, тем ближе наши линии Судьбы!
— А еще, — подхватила она его тональность, — чем ближе наши точки друг к другу, тем сильнее наша любовь!
Они смеялись и фантазировали, они придумывали увлекательную театральную историю, наполненную мистическим влиянием старого свитка на судьбу персонажей. Словно подыгрывая им, карта вспыхивала короткими яркими вспышками разноцветных огней, но они уже не замечали сторонних знаков — они видели только друг друга. В этой игре Лариса как бы пропустила границу своего извечного порога близости с Филиппом, но когда отступать уже было поздно, то на лице ее проступила странная виноватая улыбка, и она словно шагнула в пропасть.
— Ты счастлив? — тихо спросила она утихомирившегося Филиппа.
— Наверное, — уклончиво ответил Филипп, хотя в душе его скребли кошки и на мозги давило чувство ревности.