Петру Гроза

Снова хор запел «Христос воскресе», зазвонили колокола. Сюда шли. Он осторожно вышел на улицу. И кто знает, может быть, тогда, в то пасхальное утро, пришло к нему совсем неожиданное для родителей решение:

— Я не буду попом! И учиться на попа не буду!

Мать кормила тогда младшего своего сына и, услышав это, подняла па Петру глаза и сказала тихо:

— Священники — слуги самого господа бога, это самые счастливые люди. Ты, Петруц, не должен так говорить. Бог рассердится.

— Который?

— Тот, который на небе.

— А этот не рассердится? — Петру показал на икону с изображением бога, она ему не давала покоя, каждую ночь снилась.

— Бог на небе, он сердится, когда о нем говорят так, как ты говоришь.

— А сколько всего богов?

— Один.

А почему здесь один, в алтаре один, и я видел у тетушки Асинефты еще одного? Как это?

— Когда ты станешь взрослым, Петруц, бог поможет тебе открыть и эту тайну. Иди поиграй на улице.

В памяти у Петру Грозы сохранились только этот разговор с матерью и слова, которые она повторила ему еще несколько раз: «Когда ты станешь взрослым, Петруц, перед тобой все тайны откроются».

Немного времени пройдет после этого разговора, и шестилетний Петру станет еще перед одной тайной, страшной тайной. Посреди комнаты на двух сведенных вместе столах установили белый гроб — в нем лежала мать. Будто спала. Мальчик смотрел на нее, ожидал, что вот-вот она откроет глаза. Она закрыла их так просто, чтобы не видеть, как всю ночь около нее дурачились взрослые, хлестали друг друга ремнем, играли в жмурки[4].

Мальчику так хотелось поверить, что и мать играет с этими дядями и тетями, кончится игра — и она встанет. Потом его и двух младших братишек увела к себе тетушка Асинефта и стала убаюкивать их сказками о мертвых царевнах, которым добрые молодцы Фэт-Фрумосы достают на быстрых скакунах живую воду из далекого царства, где горы сторожат источник и, чтобы напугать приближающихся, сталкиваются вершинами. И только самые храбрые молодцы, которые ничего никогда не боятся, могут добыть эту воду у недремлющих гор. Только окропишь живой водой мертвую царевну — и она сразу же открывает глаза, просыпается…

Ночью Петру снился сон, что явился Фэт-Фрумос. Но чуда не совершилось и во сне. Мать не проснулась. И Петру увидел ее утром такой же, как лежала накануне. В комнате горело много свечей, по краям гроба тоже горели свечи, а около матери лежала длинная, во весь ее рост свеча. На сложенных крест-накрест руках — серебряная монета. Когда он уже после похорон спросил тетушку Асинефту, что это за свеча была около матери, она ответила, что это не свеча, а посох, на который душа по пути к царству небесному опирается, а денежка — чтобы платить откуп ваме[5].

Когда мать опустили в землю, Петру еще не верилось, что он уже не увидит ее никогда. Может быть, думал он, она походит-походит по тому свету с этим длинным посохом, заплатит ваме и вернется домой. Он много думал после этих похорон о том, что существует где-то на том свете совсем другой мир, где люди живут совсем другой жизнью. Часто он слышал проповеди отца об этом. Дома Адам Гроза никогда о том свете не говорил.

За малыми детьми Адама Грозы стала присматривать его сестра Асинефта. Приходила помогать и другая сестра — Мария, крестьянка из Бэчии, но она приходила реже, потому что с утра до ночи работала в поле. У Асинефты же муж был тоже церковнослужителем, и она больше хлопотала по дому. Тетушка Асинефта приучала Петру к мысли, что он сейчас старший в доме, а когда отца нет (он больше находился в Коштее), остается за хозяина.

Так он и рос без родительской ласки как раз в те годы, когда эта ласка всего нужней.

Наступила пора учиться, и Петру поднял первый в своей жизни бунт.

В то время Трансильвания[6] находилась во владении империи Габсбургов. Школьное обучение велось только на немецком и венгерском языках, и румынское население могло обучаться грамоте на родном языке лишь в специальных классах при церквах. Священнослужители были и просветителями. Если кто-нибудь из румын хотел, чтобы его ребенок обучался на родном языке, то он должен был отдать его под начало церкви. Богу и просвещению служило не одно поколение Грозы. И потому каково было удивление Адама Грозы, когда его старший сын заявил, что не желает быть священником и не пойдет учиться у попов.

— Это что такое? — не сдерживая гнева, спросил Адам Гроза.

— Я сказал, что не буду священником, я не хочу! — ответил упрямец.

— Почему?

— Я хочу быть со всеми людьми.

— И давно ты это решил?

— Я маме сказал…

Адам Гроза не стал продолжать этот разговор. Он находил в себе силы после таких редких вспышек успокоиться и все взвесить. Эту черту его характера унаследовал и Петру.