Первый человек в Риме

Народ поверил Сатурнину, который принял меры предосторожности и в толпе распределил гладиаторов. Когда кто-то из народных трибунов попытался наложить вето – мол, знамения неблагоприятные, и к тому же он будто слышал раскаты грома, – гладиаторы Сатурнина сразу приступили к действиям. Пока Сатурнин звенящим голосом кричал, что не допустит вето, его парни сдернули злополучного трибуна с ростры и потащили на спуск Банкиров, где заперли и держали, пока собрание не закончилось. Второй законопроект о земле был поставлен на голосование, и народ в своих трибах проголосовал «за». Пункт о клятве сделал его непривычным, пикантным, и завсегдатаи народного собрания были заинтригованы. Что произойдет, если такое станет законом, кто будет противиться, как отреагирует сенат? Очень интересно! И народ решил: надо посмотреть, что же будет.

На следующий день после принятия закона Метелл Нумидийский поднялся в сенате и с большим достоинством произнес, что он подобной клятвы не даст.

– Мое сознание, мои принципы, сама моя жизнь зависят от этого решения! – гремел он. – Хорошо, я заплачу штраф и уеду в изгнание на Родос. Но клятвы я не дам! Вы слышите меня, почтенные сенаторы? Я – не – дам – клятвы! Я не могу поддерживать то, чему противится все мое существо. Что считается более тяжким преступлением? Дать клятву соблюдать закон, против которого восстает душа, или не давать подобной клятвы? У каждого будет свой ответ. Мой ответ: худшее преступление – дать такую клятву. Поэтому я говорю тебе, Луций Аппулей Сатурнин, и тебе, Гай Марий: я – не – буду – клясться! Я выбираю штраф и ссылку.

Впечатление было потрясающим. Все присутствующие знали: как он сказал, так и сделает. Брови Мария застыли, сойдясь на переносице. Сатурнин оскалил зубы. Шепот нарастал. Сомнения и недовольство шевелились в душе, терзали, усиливались.

– Будет трудно, – шепнул Главция со своего курульного кресла, стоявшего рядом с креслом Мария.

– Если я сейчас не закрою собрание, они все откажутся давать клятву, – пробормотал Марий. Он поднялся с кресла и распустил сенат. – Я прошу вас разойтись и подумать в течение трех дней о последствиях. Квинту Цецилию решение далось сравнительно легко: у него есть деньги заплатить штраф и еще останется много, чтобы обеспечить себе комфортабельную ссылку. Но сколько из вас могут сказать о себе то же самое? Идите домой, почтенные сенаторы, и поразмыслите три дня. На четвертый день сенат соберется вновь. Тогда вы должны будете сообщить о своем решении. Мы не должны забывать, что во втором аграрном законе Аппулея, lex Appuleia agraria secunda, определен срок.

«Нельзя с ними так», – говорил себе Марий, вышагивая по своему огромному и красивому дому около храма Юноны Монеты. Его жена беспомощно наблюдала за ним, а обычно бойкий сын спрятался в своей комнате.

«Ты не можешь с ними так говорить, Гай Марий! Они не солдаты. Они даже не подчиненные тебе офицеры, пусть даже ты консул, а они заднескамеечники, чьи жирные задницы никогда не плюхнутся в курульные кресла. Но до самого распоследнего заседателя они действительно считают себя выше! Я, Гай Марий, шестикратный консул этого города, этой страны. Я должен победить их. Я не могу унизиться до поражения. Я значительно выше их, что бы они там ни воображали. Я Первый Человек в Риме. Я Третий Основатель Рима. И после моей смерти они это поймут и признают, что Гай Марий, италиец, деревенщина, был величайшей фигурой в истории нашей Республики, сената и народа Рима!»

В те три дня, что он дал сенаторам на размышление, его мысли не шли дальше этого. Его охватывал ужас, едва он думал о поражении. Он не мог допустить, чтобы его dignitas пострадало. На рассвете четвертого дня он направился в курию Гостилия, собираясь победить. Только победить! Он совершенно не думал о том, какую тактику на этот раз разработают политики, чтобы одолеть его. Марий тщательно оделся, причесался – он не хотел, чтобы Рим увидел его таким, каким он три дня кружил по своему дому. Он прошествовал по спуску Банкиров в сопровождении двенадцати ликторов, словно Рим и в самом деле принадлежал ему.

В сенате было необычно тихо. Лишь где-то скрипнут стулья, кто-то кашлянет или тихо пройдут, что-то бормоча, посетители. Процедура жертвоприношения прошла безукоризненно. Знамения благоприятствовали собранию.

Крупный мужчина, великолепно владеющий собой, Марий поднялся с места во всем своем устрашающем величии. Хотя он заранее не заботился о том, что предпримут политики, собственную тактику проработал до мельчайших деталей и держался очень уверенно.

– Почтенные сенаторы, я тоже провел эти три дня в размышлениях, – начал он.

Взгляд его был устремлен на слушающих его сенаторов, на всех сразу. Он не выискивал в толпе отдельных лиц, ни дружелюбных, ни враждебных. Никто не мог сказать, куда именно смотрит Марий, ибо глаза его прятались под бровями и рассмотреть их можно было только с очень близкого расстояния. Левой рукой он прижал спускающиеся до колен красиво уложенные складки тоги и сошел с курульного возвышения.