Первый человек в Риме

Зрелище кимвров, хлынувших в долину с севера, отрезвило его. Потом Сулла завершил этот процесс. Конечно, у него имелись и глаза, и ум, пусть даже этот ум слишком легко затуманивался чувством dignitas. Глаза отметили множество террас, образующих гигантскую лестницу на отлогих зеленых склонах, и ум оценил, как быстро кимвры смогут окружить римлян. Это было не ущелье с утесами, а узкая альпийская долина, совершенно неподходящая для развертывания армии. Ее пастбища поднимались вверх под таким углом, что развернуть армию было просто невозможно, не говоря уже о маневрировании.

Но он не понимал, как разрешить ситуацию, не потеряв лица. Сначала вторжение Суллы во время совещания показалось ему великолепным выходом из тупика. Он мог переложить всю ответственность на мятеж, выступить в сенате с пламенной речью, организовать суды по обвинению в измене над всеми офицерами, принимавшими участие в мятеже, от Суллы до последнего центуриона. Но эта мысль жила лишь несколько мгновений. Мятеж был самым серьезным преступлением в армии – да, но не в данном случае. Сейчас Катул Цезарь один противостоял всем офицерам своей армии (он мгновенно понял по их лицам, что ни один из присутствующих не откажется присоединиться к мятежникам). В таком неповиновении чувствовалось достаточно здравого смысла, способного преодолеть монументальную глупость незадачливого полководца. Если бы никогда не было Аравсиона, если бы Цепион и Маллий Максим навеки не запятнали абсолютную власть главнокомандующего в глазах народа Рима – и даже некоторых фракций в сенате! – тогда все могло бы обернуться по-другому. Но теперь при появлении Суллы Катул Цезарь быстро осознал, что может и сам низко пасть в глазах Рима и закончить свою карьеру судом по обвинению в измене.

В результате Квинт Лутаций Катул Цезарь глубоко вздохнул и приступил к согласительной процедуре:

– Я больше не хочу слышать никаких разговоров о мятеже, Луций Корнелий. Тебе не следовало так открыто выражать свое мнение. Тебе надо было поговорить со мной лично. Если бы ты поступил так, все можно было бы уладить между нами.

– Я не согласен, Квинт Лутаций, – спокойно возразил Сулла. – Если бы я пришел к тебе для личного разговора, ты просто велел бы мне заниматься своим делом. Тебе следовало преподать урок.

Катул Цезарь поджал губы. Он посмотрел на свой длинный римский нос. Красивый представитель красивого рода, светлые волосы, голубые глаза, надменное выражение лица.

– Ты слишком много времени провел с Гаем Марием. Такое поведение не подобает патрицию.

Сулла так сильно хлопнул по ремням своей кожаной юбки, что зазвенели металлические украшения.

– О, ради всех богов, оставим трескучее фразерство, Квинт Лутаций! Меня уже тошнит от исключительности патрициев! И прежде чем ты начнешь свои тирады в адрес нашего с тобой начальника, позволь мне напомнить тебе: когда дело касается отношения к солдатам и командования, Гай Марий против нас – как Александрийский маяк против свечки! Как военный специалист ты не лучше меня. Но у меня есть перед тобой преимущество: я учился военному ремеслу под руководством Александрийского маяка, поэтому моя свеча светит ярче, чем твоя!

– Способности этого человека сильно преувеличивают! – процедил сквозь зубы Катул Цезарь.

– О нет, совсем нет! Можешь блеять и мычать об этом сколько угодно, Квинт Лутаций, но Гай Марий – Первый Человек в Риме! Человек из Арпина взял вас всех одной рукой и разбил наголову.

– Удивляюсь, что ты такой его сторонник, но обещаю тебе, Луций Корнелий, что никогда этого не забуду.

– Еще бы!

– Я дам тебе совет, Луций Корнелий. В будущем несколько поменяй свои приверженности. Иначе ты никогда не станешь претором, не говоря уже о консульстве.

– О, мне нравятся неприкрытые угрозы, – спокойно отреагировал Сулла. – Кого ты пытаешься обмануть? Я такой же патриций, как и ты. И если настанет такое время, когда для тебя же будет полезнее лебезить передо мной, ты будешь лебезить! – Он посмотрел на Катула Цезаря лукаво. – Знаешь ли, придет день, и я буду Первым Человеком в Риме. Самым высоким деревом в лесу, как Гай Марий. А такие высокие деревья срубить невозможно. И если они все-таки падают, так это потому, что гниют изнутри.

Катул Цезарь ничего не ответил. Сулла сел в кресло и подался вперед, чтобы налить себе вина.

– А теперь о нашем мятеже, Квинт Лутаций, – продолжил он. – Выбрось из головы всякую надежду, что у меня не хватит смелости дойти до самого конца.

– Признаюсь, я тебя совсем не знаю, Луций Корнелий, но за эти два месяца вполне смог оценить твою твердость. Ты готов почти на все, чтобы поступить по-своему. – Катул Цезарь разглядывал свое старинное железное сенаторское кольцо, словно хотел почерпнуть из него силы. – Я говорил это раньше, повторю и сейчас: не будем больше говорить о мятеже. – Он громко сглотнул. – Я согласен с решением армии отступить. При одном условии. О мятеже никому ни слова.

– От имени армии – я согласен.

– Я бы хотел лично отдать приказ об отступлении. После этого… полагаю, ты уже выработал стратегию?