Первый человек в Риме

– Если потребуется – пусть! – ответил Сулла и вложил меч в ножны. – Но когда мятеж можно считать действительно мятежом, Квинт Лутаций? Как долго может солдат слепо повиноваться? Разве это истинный патриотизм – покорно тащиться на смерть, когда полководец, отдающий приказы, – полный тупица?

Было очевидно, что Катул Цезарь не мог найти достойного ответа на такую грубую откровенность. С другой стороны, он был слишком горд, чтобы нечленораздельно лепетать протесты, и слишком уверен в своем положении, чтобы вообще не вести разговоры с наглецами. В конце концов он вымолвил с холодным высокомерием:

– Это необоснованно, Луций Корнелий!

– Согласен, необоснованно, – кивнул Сулла. – С другой стороны, наше присутствие здесь, в Триденте, также необоснованно. Завтра кимвры отыщут по склонам гор сотни тропинок, проложенных крупным рогатым скотом, овцами, лошадьми и волками. И здесь не одна тропа Анопея, а сотни таких Анопей! Ты не спартанец, Квинт Лутаций, ты римлянин, и я удивляюсь, что ты вспоминаешь Фермопилы, как спартанец – не как римлянин! Разве твои учителя не рассказывали тебе, как Катон Цензор использовал тропу Анопеи, чтобы окружить царя Антиоха? Или твой воспитатель считал Катона Цензора слишком низкородным, чтобы служить примером для чего-нибудь, кроме высокомерного презрения? Лично меня в Фермопилах восхищает Катон Цензор, а не Леонид и его воины, которые погибли все до одного! Спартанцы согласны были лечь костьми до последнего бойца с единственной целью – надо было задержать персов, чтобы дать время греческому флоту подготовиться к сражению у Артемисия. Только это не помогло, Квинт Лутаций! Это не помогло! Греческий флот был разбит, и Леонид погиб ни за что. И разве Фермопилы повлияли на ход войны с персами? Конечно нет! Когда вновь созданный греческий флот одержал победу у острова Саламин, не было героической прелюдии, как при Фермопилах. Можешь ли ты честно сказать, что предпочитаешь самоубийственную храбрость Леонида стратегическому гению Фемистокла?

– Ты путаешь ситуации, – высокомерно отозвался Катул Цезарь.

Его гордость сильно страдала из-за этого рыжеволосого хитреца Улисса. Истина заключалась в том, что полководца куда больше заботили собственные dignitas и auctoritas, нежели судьба армии или кимвры.

– Нет, Квинт Лутаций, это ты путаешь ситуации. Твоя армия – теперь моя, по праву мятежа. Когда Гай Марий послал меня сюда, – он с удовольствием упомянул это имя в полной тишине, – я прибыл с единственным приказом: сделать все, чтобы сохранить армию, пока Гай Марий не сможет взять ее под свое начало, то есть пока не разобьет тевтонов. Гай Марий – наш главнокомандующий, и в данный момент я действую по его приказу. Когда его приказы идут вразрез с твоими, я подчиняюсь ему, а не тебе. Если я позволю продолжить эту безрассудную эскападу, то наша армия вся ляжет на поле боя при Триденте. Но этого не будет. Сегодня же ночью мы отступаем. Все легионы. Сразу. И будем ждать другого дня, когда у нас появится шанс победить.

– Я поклялся, что нога германца не ступит на землю Италии. И не нарушу клятвы.

– Не тебе сейчас принимать решения, Квинт Лутаций, поэтому ты не нарушишь клятвы.

Квинт Лутаций Катул Цезарь был одним из тех сенаторов «старой гвардии», кто отказывался носить золотое кольцо как знак своего сенаторского достоинства. Вместо этого он носил старинное – железное, какое когда-то носили все сенаторы. Поэтому, когда он повелительным жестом указал на людей, заполнивших комнату, его указательный палец не блеснул желтым лучом, а лишь оставил в воздухе серое пятно. До того как командиры увидели это пятно, они стояли онемевшие; теперь же все зашевелились, завздыхали.

– Оставьте нас, все. Подождите снаружи. Я хочу говорить с Луцием Корнелием наедине.

Центурионы один за другим покинули комнату, потом удалились военные трибуны, следом – личный персонал Катула Цезаря и его старшие легаты. Когда остались только Катул Цезарь и Сулла, бывший командующий вернулся к своему креслу и тяжело опустился в него.

Он угодил в тупик и знал об этом. Гордыня завела его в верховья реки Атес. Не гордость за Рим или за свою армию, а обыкновенная человеческая гордыня, которая не позволяла взять обратно безрассудную клятву. Чем дальше он продвигался по долине, тем сильнее чувствовал, что совершил грубейшую ошибку. И все же не мог признаться в этом. Чем выше он поднимался к истокам Атеса, тем ниже падал его дух. Когда он дошел до Тридента, то подумал: до чего похоже на Фермопилы! Хотя, конечно, в строго географическом смысле это место вовсе не было похоже на Фермопилы. Катул Цезарь задумал достойно погибнуть и тем самым спасти свою честь, эту самую роковую личную гордыню. Как о Фермопилах помнят столетиями – так будут помнить и о Триденте. Смерть отважного меньшинства в битве с подавляющим большинством. «Путник, поведай гражданам там, в Ромула граде, что, повинуясь приказу, здесь мы костьми полегли!» С великолепным памятником, паломниками и бессмертными эпическими поэмами.