Первый арест. Возвращение в Бухарест

Она любила движение. Она полюбила его сразу, как только поняла его цели, и чем дальше, тем сильнее она его любила. Она любила все, что связано с движением. Она любила таинственные для непосвященных слова: явка, контроль, техник; любила партийные клички — в них все было наоборот: блондинка называлась «чернушкой», безусый парень «стариком»; любила пароли с их неожиданными сочетаниями фраз: «Скажите, пожалуйста, как пройти к университету?» — «Извините, но у меня нет спичек», — они вызывали, улыбку, но их надо было произносить с серьезным, каменным лицом; она любила глухие переулки, запущенные скверы, лабиринты грязных дворов с двумя выходами — здесь безопаснее всего было назначить явку; любила тех, с кем она встречалась: юнцов, напускающих на себя важность, когда они говорили об указаниях «сверху», профессиональных революционеров — эти были простые, обыкновенные люди, они никогда не казались важными и таинственными; она любила и «сочувствующих» — этих меценатов движения, с которыми надо было обращаться, как с хрупким дорогим стеклом, в них было столько сомнений, страха, противоречий, а рисковали они не меньше других, иногда даже больше; она любила нелегальную литературу, любила манифесты, напечатанные на папиросной бумаге, газеты величиной с ладонь, любила скромные, ничем не примечательные на вид книжечки — обложка, титульный лист и первая страница из какого-нибудь бульварного романа или учебника, а все остальное — работа Ленина или сборник материалов Коминтерна; она любила заседания ячеек, комитетов, фракций — они начинались с придумывания безобидной причины, почему все присутствующие оказались вместе… Все это было, думала она. Потом был арест Саши, арест Раду, потом настал ее черед. Потом было то, о чем она не хотела вспоминать. Никто этого не знает. И Раду не знает. Может быть, он догадывается?

— Раду…

— Да, Анкуца…

— Ты видел, как расстреливали людей в лагере?

— Да.

— Как их избивали мокрыми веревками и бычьими жилами?

— Да.

— Как их заставляли танцевать с опухшими ступнями?

— Да.

— Как их обливали ледяной водой на морозе?

— Да… Зачем ты спрашиваешь?

— Ты уверен, что все видел?

— Да.

— Ты ведь не был в женском лагере…

Он испуганно посмотрел на нее.

— Не надо об этом, Анкуца. За все, что было, они понесут наказание. Теперь уже недолго ждать. Мы отомстим. Ты об этом не думай…

Она закашлялась и судорожно сжала его руку. «Мы отомстим. Ты об этом не думай». Ее обдало холодом, дыхание почти остановилось, но она все-таки продолжала думать. Она думала о том, что совсем не чувствует теперь то, что чувствовала  т о г д а. Она задыхалась тогда от ненависти, от отвращения, от жажды мщения, а теперь ничего этого нет — только боль в груди и пустота. Какая-то гнетущая пустота внутри. Она не чувствует жажды мщения, не чувствует любви, не чувствует жалости, она ничего не чувствует, но ей трудно; даже  т о г д а  не было так трудно. Почему?

Она не понимала. Она не понимала, почему так мало волнуют ее воспоминания, как будто это воспоминания о ком-то другом. Почему ей безразлично, вернется ли завтра Саша Вылкован в Бухарест? Она снова повернула голову к картине и чувствовала, что не понимает и ее. И все нарисованные на картине фигуры непонятны. И вот этот голубой идол, у которого такой спокойный вид, — как будто он что-то понимает. Что может понять камень, если не понимает живой человек? Он всего-навсего мертвый камень, скоро и она будет мертвой… какие красивые камни видела она в Карпатах, и крест на Караймане был каменный, и хижина, где они отдыхали, была каменная; у ног старухи, изображенной на картине, сидит белая птица, белая, как снег, как тот снег, что лежал вокруг хижины, хотя был июль месяц, и луга были зеленые, а не синие, как здесь, на картине, и так весело было всю дорогу, мама говорила, что у нее не хватит сил, придется нести ее в гору, но она шла не хуже взрослых, она шла и шла, куда она шла? Там, в горах, было весело, в долине было весело, в городе, в Черной церкви в Брашове весело горели лампады, весело гремел орган, а теперь тоска и пустота, и она одна, совсем одна. Вот сидит Раду, почему же ей кажется, что она одна? А эти грустные фигуры на картине, эти двое в пурпурных одеждах, которые шепчутся, о чем шепчутся они? О смерти? Она так мечтала умереть  т о г д а, но она не умерла, она умрет теперь, она ведь все равно должна когда-нибудь умереть. Как чувствует себя умирающий? Одиноко? Она не одинока, вот Раду, днем приходили товарищи справляться о ее здоровье, они все тревожатся за нее, только-она не тревожится, ей не страшно умереть, но ей тяжело, пусто и безразлично все, кроме того, что случилось  т о г д а…

Анка почувствовала, что в комнату кто-то вошел, и открыла глаза. Она знала, что это не Раду — он ушел, ему еще с вечера нужно было уйти, и он ушел, как только ему показалось, что она уснула. Ей тоже показалось, что она спит, и, хотя теперь она открыла глаза, она все еще думала, что продолжает спать и видит во сне, как в комнату вошел Марин Попа.