Первый арест. Возвращение в Бухарест

«Лучше ни о чем не думай». Она молчала. Но не могла не думать. Она думала о том, что все, что с ней сейчас происходит, очень странно… О том, что вот Раду сидит здесь, рядом, она видела его мертвым, а он сидит живой и видит, как умирает она… Как можно об этом не думать? Она видела его мертвым, пусть только на фотографии, но он был мертв, и она почувствовала тогда все, что чувствуют, глядя в лицо умершего близкого человека. Это было три года тому назад, в тот бесконечно длинный и горький день, когда началась война. Раду ушел с утра на явку и не вернулся, все полагали, что он арестован, а через неделю она увидела его фотографию — мертвое лицо с задранным кверху подбородком и темными ссадинами на лбу. Она увидела фотографию случайно в воскресном номере газеты «Универсул», среди объявлений о купле-продаже, о том, что разыскивается болонка, откликающаяся на кличку Фифи, среди траурных извещений в черных ободках, с черными крестами и черными медальонами, из которых глядели спокойные лица тех, кого уже нет в живых; лицо Раду не было окаймлено траурной рамкой, наверху была жирная надпись: «КТО ЕГО УЗНАЕТ?», а внизу, мелким шрифтом: «Обнаружен труп неизвестного мужчины 28—30 лет, шатен, рост ниже среднего, просьба к тем, кто может его опознать, явиться в морг (институт «Доктор Мина Минович», набережная Дымбовицы) с 9 до 2 ч. дня». Она прочла объявление два раза и ничего не почувствовала, словно ей сделали укол, парализовавший все ее чувства, кроме слуха и зрения.

Прошла целая вечность, пока она добралась до морга. Все казалось неправдоподобным, невозможным: Раду — н е и з в е с т н ы й  м у ж ч и н а 28—30 л е т? Произошла нелепая, случайная катастрофа? Он попал под автомобиль? Ш а т е н, р о с т  н и ж е  с р е д н е г о, п р о с ь б а  к о  в с е м, к т о  м о ж е т  е г о  о п о з н а т ь… Какой-то служитель в белом халате остановил ее у дверей, она протянула ему газету с объявлением и вдруг увидела в его глазах испуганное, умоляющее выражение, как будто он хотел, чтобы она поскорее ушла. Она ничего не поняла и продолжала стоять с протянутой газетой, пока не подошел другой человек, без халата, с тонкими черными усиками на бледном лице, и взял ее под руку. Она думала, что он поведет ее вниз, туда, в мрачный и холодный подвал, туда, где  т р у п  н е и з в е с т н о г о  м у ж ч и н ы 28—30 л е т… п р о с ь б а  к о  в с е м… А может быть, там все-таки не Раду? Ш а т е н, р о с т  н и ж е  с р е д н е г о, п р о с ь б а  к о  в с е м… Может быть, она ошиблась? Куда ее ведут? Почему назад, к воротам? Она шла, не сопротивляясь, она все видела ясно, в машине, которая стояла у ворот, сидел полицейский, но она все еще ничего не понимала, но тот, первый, с черными усиками, схватил ее за руки и грубо втолкнул в машину. В эту секунду она очнулась, словно кончился тяжелый, непонятный сон. Она все поняла. Раду не в морге, Раду в руках полиции, они поместили объявление, и она попала в ловушку. Она ощутила острую боль, к ней вернулись все чувства, на глазах появились слезы, и она снова стала человеком. Только одного она тогда еще не поняла: Раду жив, фотография была сделана, когда он лежал без чувств после того, как они его избили. На очной ставке она его увидела, он сидел на скамье с изменившимся лицом и ручейками запекшейся крови на щеке и подбородке, с мокрыми, слипшимися на лбу волосами, избитый, но живой. Это было, было… А потом? Нет, она не станет вспоминать, что было потом. Потом ничего не было.

В комнате зазвучали голоса. Раду стоял у включенного радиоприемника и вертел ручку регулятора. Где-то гремел марш, и железно-громкий и вместе торжественно-печальный голос заглушил все остальные.

— Это Москва! — сказал Раду. — Это салют. Ты только подумай, Анка, — уже завтра, на рассвете…

— Да, завтра, — сказала она, и он услышал ее новый, жестяной голос, которого он не знал прежде. — Завтра я даже не смогу встать и спуститься вниз…

— А, глупости! Ты обязательно все увидишь.

Она испытующе посмотрела на него:

— Не надо лгать, Раду. Ты сам в это не веришь…

Он подошел к кровати, растерянно погладил ее влажную и тонкую, как у ребенка, руку.

— Не будем спорить — тебе нужен покой. Хочешь послушать музыку? — Он обрадовался, что напал на эту мысль, и возбужденно продолжал: — Музыка тебя успокоит. Ты ведь так любила музыку…