Первый арест. Возвращение в Бухарест

Гуша сидел в «приемной» в одиночестве. Остальные агенты, воспользовавшись отсутствием работы, разбрелись кто куда: Дуку и Чок внизу играют в карты; Митителу ушел в город, якобы по делам, — наверное, отправился на «Круча»[86] — у него всегда дела только в том районе. А Гуша остался в префектуре. Куда ему идти, если нет заданий? Он держал в руках газету и не читал ее — он не любил газет. Другое дело — работа. Или обиды на работе. Когда у человека есть досуг и нет работы, в голову лезут разные мысли. И Гуша сидел с развернутой газетой и от нечего делать стал вспоминать свои обиды по службе. Это даже смешно, думал он, но обижали его именно тогда, когда он старался. Лодырей никто не обижает. Таким лодырям, как Дуку, Чок, — о Митителу и говорить нечего, — хорошо живется. А вот ему, который никогда не был лодырем, всегда попадало. Однажды он приволок в префектуру известного коммуниста, по прозвищу Высокий, но сам шеф тут же распорядился его отпустить и ехидно спросил: «Мы тебя за ним посылали?» Правильно, не посылали — он встретил Высокого случайно на Брезояну, но ведь тот явно торопился на свидание с другим коммунистом. Если ты видишь, что он свободно идет по улице и торопится на явку, — чего уж тут ждать? В другой раз он привел таким же манером одного студента, потом текстильщика — оба большевики с досье, но господин комиссар Марчел приказал их отпустить. Разве не смешно? Пришлось в конце концов изменить тактику. Он их больше не тащил в префектуру. Встретив такого знакомого «товарища» на улице, он выворачивал ему карманы и, даже если ничего не находил, задерживал на всякий случай на полчасика, потом отпускал и говорил: «Теперь можешь идти. Признайся — все-таки ты опоздал на явку?» Он по глазам их видел, что попал в самую точку. Они бесились от злобы. А в префектуре только посмеивались. Хоть бы кто доброе слово сказал. Все дело в том, что в полиции нет справедливости. Если ты уж пошел служить в полицию — не ищи справедливости.

Додумавшись до такого печального вывода, Гуша успокоился и принялся рассматривать объявления. Он сидел на передней скамье «приемной» поближе к свету. Был он толстенький, на первый взгляд довольно невзрачный, но те, кто с ним сталкивались, запоминали его на всю жизнь. Запоминали его красные свинячьи глаза, толстые губы и свинячью щетину на лице; запоминалась его манера сопеть время от времени; но больше всего запоминалась его назойливость: он мог часами околачиваться где-нибудь на шумном перекрестке и останавливать всех, кто когда-либо имел дело с полицией. По его вине многие действительно опаздывали на явки, проглатывали записки с адресами, волновались и теряли время.

…Инспектор Греку и его помощник комиссар Георгиу все еще сидели в своем кабинете, когда вошел агент Гуша и доложил, что какой-то господин хочет видеть начальника «социальной бригады».

— Кто он такой? — спросил Греку.

— Не знаю, — сказал Гуша и засопел. — Довольно представительный господин, и я его не допрашивал. Если бы он был коммунистом, я бы его допросил. Коммунистов я чувствую сразу…

— Попридержи язык, — мрачно сказал Греку. — Где этот тип.?

Когда в кабинет вошел Аурел Мадан, инспектор забеспокоился. Какого черта он явился сюда? Неужели он не понимает, что лучше ему сидеть тихо и не шляться на виду у всех в полицию?

— Я хочу с вами поговорить, — сказал Мадан.

— О чем это вы можете со мной говорить? — спросил Греку. Слишком много стояло позади этой грузной, почти квадратной фигуры, так неожиданно появившейся в кабинете. Инспектор смотрел на Мадана с опаской и отвращением. — Мы вас вызывали? Зачем вы пришли сюда?

Мадан не ожидал такого приема и подумал, что он, кажется, ошибся. Им теперь не до него. Все же он вправе требовать у них защиты. Защищая его, они, в конце концов, защищают и самих себя. Неужели они этого не понимают? И он сказал:

— Я пришел к вам потому, что вы полиция. Я, конечно, понимаю всю сложность обстановки, но все-таки вы полиция — обстановка меняется, а полиция остается. Уж я-то знаю…

Тут неожиданно вмешался в разговор комиссар Георгиу, которого Мадан видел впервые:

— Боюсь, что вы все-таки не знаете, что такое полиция, дорогой господин Мадан.

Мадан пристально посмотрел на Георгиу. Физиономия, которую он увидел, не понравилась ему, и он сказал себе: «Этот тип — прохвост и наглец. Он знает меня в лицо. Надо ему показать, что он все-таки меня не знает. Аурел Мадан не какой-нибудь мелкий шпик».

— Не будем спорить, господа. Слишком серьезный теперь момент, чтобы мы, румыны, спорили между собой. То, что сейчас происходит, касается всех нас. Если мы не найдем общий язык — всем будет плохо.

— Это кому же всем? — ехидно спросил наглец с пробором на голове. — Что-то я вас не понимаю.

— Отлично понимаете, — отрезал Мадан и выразительно посмотрел на Греку. Тот молчал. — Как бы нам не попасться всем вместе…

— Вы, может быть, и попадетесь, — сказал тип с нахальными усиками. — Вас все знают…

— Хуже не попадешься, чем вы попались, — злобно сказал Мадан. — Что может быть хуже, чем быть полицейским, если коммунисты придут к власти?