Первая клетка. И чего стоит борьба с раком до последнего

Джей-Си пережила тошнотворные циклы химиотерапии, и ей все-таки стало лучше. Теперь оставалось только ждать и надеяться, что у нее не будет рецидива. Я продолжала наблюдать за ней в амбулатории – сначала она приходила раз в две-три недели, потом – раз в месяц-полтора. Мы с ней стали больше говорить на немедицинские темы – и чем больше узнавали о жизни друг друга, тем больше сближались. Обе мы знали, что особой надежды на стойкую ремиссию нет, поскольку у Джей-Си был вторичный лейкоз, а он особенно опасен. Я по-прежнему ощущала тревогу, которую мы пытались скрыть друг от друга, когда ждали в клинике результаты анализов, отвлекаясь светской болтовней.

Рецидив лейкоза произошел спустя полтора года после постановки диагноза. Бо́льшую часть этого времени Джей-Си провела в больнице – ее роскошное тело сотрясалось в лихорадке, ее внутренности выворачивались наизнанку, поскольку кишечник протестовал против цитотоксических препаратов, которые приносили немного пользы и много вреда. Конец настал быстрее, чем мы с ней предполагали. Болезнь вышла из-под контроля в считаные дни, число злокачественных клеток росло экспоненциально. Когда Джей-Си поняла, что наш арсенал исчерпан, она попросила оставить ее в больнице до конца. Я госпитализировала ее и начала давать низкие дозы химиотерапии, чтобы контролировать стремительный рост бластов в крови, прекрасно понимая, что на первопричине – болезни костного мозга – это никак не скажется.

Каждое утро на обходе я искренне пыталась убедить ее, что главное на сегодня – сбалансировать потребление и вывод жидкости, но бессмысленность моего жалкого плана не-лечения была для меня словно пощечина. Джей-Си впала в уныние и погрузилась в себя. Я тосковала по дням, когда она дразнила меня, но теперь она была в состоянии лишь выдавить бледную улыбку в знак теплой, почти что нежной признательности за мои жалкие попытки изображать беспечность, и это успешно пресекало их в зародыше. Я слушала сердце и легкие, пальпировала живот, и меня мутило от собственной напускной бодрости. Молодые тела плохо приспособлены к тому, чтобы умирать. Их с трудом покоряет даже самая злокачественная болезнь – два шага в сторону рака, один обратно в сторону жизни: организм ни с того ни с сего устраивает зрелищные возвращения на сцену разных органов в случайном порядке, и это сбивает с толку. В один день легкие на рентгене выглядят четкими; в другой – резко падает креатинин, пневмония отступает, но при этом, например, отказывает печень. Джей-Си теряла вес и надежду, перестала есть, разучилась смеяться, бросила по утрам и вечерам прогуливаться по отделению. И вообще не покидала палату.

И тут в ней словно распрямилась какая-то пружина. Неожиданная ярость гальванизировала изможденное, исхудалое тело, наполнила ее новообретенной осязаемой энергией. Джей-Си потребовала ручку и бумагу и начала писать. Бешено. Ни следа усталости и вялости, ни следа сонного оцепенения: интеллектуальный пыл словно бы приостановил на время процессы внутреннего распада. Джей-Си была как одержимая. Исписывала огромные толстые блокноты, у нее кончались чернила, и она требовала еще бумаги и новую ручку в любое время дня и ночи. Не так уж много дней было у нее впереди, и она не собиралась впустую потратить ни одного. Тело разваливалось, а мысли только выстраивались. За свой долгий профессиональный путь, посвященный уходу за бесчисленным множеством неизлечимо больных пациентов, я столько раз наблюдала подобный спорадический всплеск сил на пороге смерти, что не сомневаюсь в его реальности; разруха в теле, которое постепенно отправляли на свалку, была особенно ясно видна в ослепительном свете этого финального очищения. Как такое может быть, откуда у Джей-Си появилось столько сил в истощенных руках, сплошные пястные и запястные косточки, чтобы удерживать ручку и водить ею по бумаге часами напролет, как ей удалось собрать угасающие душевные ресурсы, откуда в пораженном глубокой гипоксией мозге взялось столько мыслей, что их хватило на сотни страниц, – все это остается для меня загадкой.

Джей-Си не спешила разглашать, что пишет. Я боялась спросить. Но однажды вечером, когда мы остались одни, все-таки спросила.

– Сядьте, – велела она.

Некоторое время она молчала и смотрела в окно. В этот момент, когда тускнеющий солнечный свет бросал косые тени на пастельные стены ее палаты в только что отремонтированном корпусе Карлтон-Хаус, мне бросился в глаза разительный контраст – хрупкое, рассыпающееся тело, сосуд скорби, вмещающий такую огромную душу. Джей-Си, мой верный товарищ по “Еще 2000 оскорблений”, была готова покинуть тело навсегда. Я представила себе масштаб предстоящей ей работы и съежилась. Решив сказать мне, что пишет, она тем самым признала, что конец близок. Хаттам-шад, все кончено. Джей-Си повернула голову и посмотрела на меня с тенью прежней улыбки.