Перунъ

— А затѣмъ вотъ что… — нѣсколько смутился ревизоръ. — Вы извините меня: вы знаете, какъ я цѣню васъ… Но… но въ городѣ о васъ болтаютъ слишкомъ ужъ много… Говорятъ, даже губернаторша хотѣла въ дѣло ввязаться — а она большая пріятельница съ Елизаветой Федоровной, съ великой княгиней, и тоже ханжа совершенно нестерпимая — да отговорили ее изъ-за схимницы… Я самъ на это смотрю вотъ какъ… — сказалъ онъ, разставивъ пальцы передъ лицомъ. — Но надо быть… поаккуратнѣе…

Сергѣй Ивановичъ уважалъ своего начальника, знающаго, толковаго и честнаго человѣка, и потому, покраснѣвъ слегка, только сказалъ:

— Принимаю къ свѣдѣнію, Василій Ефимовичъ…

Ревизоръ улыбнулся своей слабой улыбкой:

— Я очень понимаю васъ, голубчикъ, но… въ городъ надо ѣздить все же порѣже… Ну-съ, такъ какія неправильности находите вы въ таксаціи назначенныхъ на торги участковъ?

XXVI. — КОНЕЦЪ ОДНОЙ СКАЗКИ

И потекли на Ужвинской стражѣ тихіе, сѣренькіе, зимніе дни. Марья Семеновна, узнавъ о бѣгствѣ Нины, теперь поняла все и очень боялась, какъ бы это не узналъ Иванъ Степановичъ: зачѣмъ безплодно волновать тихо угасавшаго старика? Много времени проводила она въ своей кладовкѣ: то выстилала полки свѣжими газетами, то вносила какую-то кадочку, то ставила мышеловки, то пересматривала всѣ свои запасы. И чего-чего тутъ не было: и рыжики — да какіе! — и грузди, и капуста, и брусника моченая, и пахучая антоновка, и окорока, а варенья, варенья всякаго, а бѣлыхъ грибовъ, и маринованныхъ, и сушеныхъ, а наливки какія! И когда видѣла она все это свое пестрое, вкусно-пахучее богатство, на душѣ ей становилось легче, покойнѣе, уютнѣе… И она садилась пить съ Ваней чай съ новымъ вареньемъ, и они въ сотый разъ обсуждали, какія именно привезетъ игрушки добрая тетя Шура, а то Марья Семеновна брала свое вязанье и разсказывала Ванѣ разныя сказки, которыя онъ много разъ слышалъ, но которыя отъ этого были не менѣе интересны, а въ особенности, когда онѣ вотъ такъ сопровождались этимъ чуть слышнымъ звукомъ вяжущихъ спицъ, отъ котораго въ теплой комнаткѣ и на душѣ дѣлалось такъ уютно. Изрѣдка Марья Семеновна надѣвала очки, которые подарилъ ей Иванъ Степановичъ и которые она носила, не мѣняя стеколъ — вотъ еще новости, и такъ сойдетъ… — и брала «Русскія Вѣдомости» и искала тамъ, нѣтъ ли чего новаго въ Вѣнѣ, въ Берлинѣ, въ Швейцаріи и всюду, гдѣ она побывала съ хозяевами тогда, послѣ бунта 905. И, если она что находила, то сообщала новость Ванѣ и авторитетно, какъ бывалый человѣкъ, объясняла ему прочитанную телеграмму… Иногда разсказывала она ему о тогдашнихъ скитаніяхъ ихъ по заграницамъ, причемъ къ жизни тамошней она относилась критически и считала, что въ Россіи все же лучше всего.

— Правда, порядокъ тамъ во всемъ, а чистота такая, что иной разъ и глазамъ не вѣришь… — степенно говорила она. — Ну, а на счетъ пищи вотъ очень слабо, а въ особенности у нѣмцевъ: жидкая пища, несурьезная, а супы ежели взять, такъ и вовсе смотрѣть не на что: нашъ «Рэксъ» и нюхать не сталъ бы. Ну, не понравилось мнѣ тоже очень, что которые дѣтей до двѣнадцатаго году не хрестятъ. А такъ къ церкви усердны очень — какъ воскресенье, такъ всѣ у обѣдни, въ книжку смотрятъ и поютъ. Народъ вообще ничего, обстоятельный хорошій…

А Иванъ Степановичъ все сидѣлъ въ одиночествѣ въ своей тепло натопленной, уютной комнаткѣ. Въ печкѣ урчать, прихлопывая заслонкой, березовыя дрова, кошка, пригрѣвшись на диванѣ, дремотно мурлыкаетъ и кротко, благостно смотритъ большеокій ликъ Спасителя, согрѣтый лампадой, а старикъ неторопливо проглядываетъ свои записки и вся его жизнь, потерявъ свои острые углы и рѣзкіе изломы, смягченная, осіянная, преобразившаяся, проходитъ передъ нимъ, и все ему въ ней равно дорого и мило, и не въ чемъ какъ будто раскаиваться, не о чемъ сожалѣть, ибо все на своемъ мѣстѣ, какъ хорошо выбранное слово въ красивомъ стихѣ…

Иногда, въ ядреный, солнечный день лѣсники запрягали для него Буланчика и тихо возили его часокъ-другой лѣсными дорогами, и онъ замѣчалъ, что бѣлки въ этомъ году очень много, что вотъ тутъ перешли дорогу лоси, что въ Осиновомъ логу держится выводокъ волковъ… И случалось, увидитъ вдругъ Иванъ Степановичъ солнечный лучъ, тепло зардѣвшійся на золотомъ стволѣ сосны гдѣ-нибудь въ лѣсной чашѣ, и заплачетъ — такъ покажется ему это умилительно! А то пойнтерковъ своихъ выпустить велитъ и стоитъ въ шубкѣ на крыльцѣ, любуется, какъ они, воздушные, прекрасные, носятся по двору въ то время, какъ «Рэксъ», стоя рядомъ со своимъ старымъ хозяиномъ, смотритъ неодобрительно и печально на суету этихъ вертлявыхъ, легкомысленныхъ собакъ. Воробей Васька хлопотливо летаетъ вокругъ дома, вертится по карнизамъ и все подчеркиваетъ, что вотъ онъ живъ, живъ, живъ…