Перунъ

— Да… — еще больше одушевляясь, проговорилъ Васютка, блестя своими бойкими глазами. — Да… Ну, стали ето они къ Москвѣ подъѣзжать, вынули изъ кошелки ворону и говорятъ ей: «ну, ворона, лети домой къ намъ и вели нашимъ бабамъ угощеніе всякое намъ приготовить….» И пустили они ворону въ окошко. А та, знамо дѣло, кра и — будь здоровъ, Капустинъ, поминай, какъ звали! А воры московскіе промежду собой толкуютъ: вотъ, чай, наши бабы дивиться будутъ, какъ ворона имъ нашъ приказъ отлепортуетъ!.. Ну, пріѣзжаютъ ето они домой — никакого угощенія. «Что такое? Почему? А гдѣ же ворона?» А бабы: «какая ворона? Самъ ты ворона…. Нажрался, что и говорить ужъ чего не знаешь…» И поняли воры московскіе, что опять сукинъ сынъ Петрушка ихъ ограчилъ, и еще больше обозлились они на него… И черезъ день-два опять покатили они къ ему въ деревню, чтобы поквитаться съ нимъ, какъ слѣдуетъ… Хорошо… А сукинъ сынъ Петрушка знаетъ, что опять дружки къ нему пожалуютъ и раскидываетъ ето головой, какъ ему быть, что дѣлать? И пошелъ онъ ето къ мяснику и купилъ пузырь бычій и налилъ его кровью, а потомъ позвалъ бабу свою и говоритъ: «вотъ, подвяжи ето себѣ какъ поаккуратнѣе подъ бокъ, а какъ пріѣдутъ мои пріятели московскіе, буду я приказывать тебѣ собрать угощеніе, а ты ето кобенься, не слушайся, ругай насъ… Тогда пырну я тебя ножикомъ въ бокъ, а ты и помри, а какъ посѣку я тебя вербой вотъ изъ-за образовъ, ты сичасъ же вставай, и всякое угощеніе ставь, и будь ласковой и покорливой…» Ладно… И вотъ пріѣзжаютъ со станціи воры московскіе, на чемъ свѣтъ стоитъ сукина сына Петрушку ругаютъ, а онъ едакъ все посмѣивается: «да дурьи головы, говоритъ, а адристъ-то вашъ вы воронѣ сказали?» Тѣ себя по лбу хлопъ: про адристъ-то и запамятовали! А сукинъ сынъ Петрушка ругать ихъ давай: зря, говоритъ, вы птицу ученую сгубили — зналъ бы, говоритъ, такъ дуракамъ такимъ ни за какія деньги ее не продалъ бы… Ну, да ужъ ладно, говоритъ, песъ съ вами — впередъ умнѣе буду… Ну-ка, баба… — говоритъ, — сооруди ты намъ съ горя закусить чего-нито да поживѣе, а то москвичи-то, чай, голодные съ дороги… А та въ анбицею: «стану я на васъ, сволочей, собирать, — ишь, повадились, таскаются! Не будетъ вамъ ничего и не дожидайтесь… Какую птицу загубили, дурьи головы, а я имъ угощенье ставить буду…» Кы-ыкъ сукинъ сынъ Петрушка ножикомъ размахнется, кы-ыкъ въ бокъ ей саданетъ — та ай-ай-ай-ай заверезжала, кровью вся залилась и на полъ повалилась: помираетъ… Воры московскіе ни живы, ни мертвы сидятъ: «что ты, сукинъ сынъ Петрушка, надѣлалъ? И себя, и насъ теперь загубилъ. Безпримѣнно насъ теперь господишки въ Сибирь засудятъ…» А сукинъ сынъ Петрушка кобенится еще: «ну, засудятъ, не больно у меня засудятъ…» Взялъ онъ ето отъ образовъ вербу, подошелъ къ бабѣ и давай ее по ж… едакъ легонько сѣчь: будя дурака-то валять, вставай… — приговариваетъ. Баба ето вскочила, какъ ни въ чемъ ни бывало, ласковая такая сдѣлалась, на столъ всего тащитъ, а воры московскіе индо и слова отъ удивленія выговорить не могутъ…

Старенькій профессоръ давнымъ давно уже приподнялся съ соломы и, пораженный, во всѣ глаза смотрѣлъ на всѣ эти дѣтскія лица, которыя въ полномъ упоеніи слушали сказку, на Кузьму Ивановича, который, забывъ всю свою солидность, присѣлъ на корточки и слово боялся пропустить, на Васютку, который, забывъ о всякомъ смущеніи, плавалъ въ наслажденіи: ни такихъ сказокъ, ни такого стиля профессоръ еще не встрѣчалъ въ русскомъ народѣ за все время съ IX по XX вѣкъ!

— Ну… — захлебнулся Васютка въ восторгѣ. — Увидали ето воры московскіе всю диковину ету и пристали къ сукину сыну Петрушкѣ: «что ето у тебя за верба такая? Что хошь ты съ насъ возьми, только продай намъ ее….» «А ето — говоритъ сукинъ сынъ Петрушка, — живилка называется: какого хошь мертвеца, говоритъ, изъ могилы подыметъ въ разъ…» Тѣ такъ и вцѣпились: продай да продай намъ твою живилку, потому намъ въ нашемъ дѣлѣ это первѣющая вещь!.. Ну, сукинъ сынъ Петрушка поломался эдакъ для виду маленько да и продалъ москвичамъ свою живилку за двадцать пять тыщъ рублей. И такую-то они на радостяхъ выпивку закатили, что едва къ послѣднему ночному поѣзду, пьяные-распьяные, потрафили. Ну, ладно… Пріѣзжаютъ ето они домой за полночь: ставьте, бабы, самоваръ скорѣе и пожевать чего-нито соберите, да живо! А хозяйка ихъ къ черту на кулички посылаетъ: полуношники, пьяницы, чтобы вамъ, чертямъ, куды провалиться… И пошла, и пошла чехвостить… А мужъ-атъ ето какъ вынетъ изъ-за голенища ножикъ, да какъ въ бокъ ей п-пыхъ! Та ай-ай-ай-ай да вся въ крови оземь и ударилась… Сбѣжались ето домашніе всѣ, а воры себѣ и-и куражатся: все ето для насъ самое плевое дѣло… Ну, беретъ потомъ мужикъ ейный живилку ету самую и давай ее по ж… стегать. А та и не шевельнется: померла! Ну, позвали ето полицею, обоимъ нашимъ москвичамъ руки назадъ и сперва въ острогъ пожалуйте, а тамъ и въ Сибирь… Такъ и ослобонился сукинъ сынъ Петрушка, воръ деревенскій, отъ своихъ пріятелей закадышныхъ, воровъ московскихъ…