Перунъ

Еще зимой въ одной изъ залъ историческаго музея въ Москвѣ собралось засѣданіе ученаго общества, чтобы обсудить вопросъ о перевозѣ въ музей обрѣтеннаго въ Древлянской губерніи Перуна. И былъ зеленый столъ, и яркій свѣтъ, и уважительная тишина, и учтивыя рѣчи ученыхъ старичковъ. Предсѣдательствовалъ профессоръ Максимъ Максимовичъ Сорокопутовъ. Знаменитый ученый былъ очень смущенъ: съ нимъ случилось нѣчто, чего не случалось съ нимъ за всю долгую ученую карьеру ни разу. Пріѣхавъ тогда изъ Древлянска, онъ передалъ статейку Юрія Аркадьевича въ одну ему близкую редакцію — статью напечатать отказались: русскій народъ — сказалъ ему редакторъ съ несовсѣмъ русскимъ именемъ, — обрисованъ слишкомъ мрачно, это можетъ оскорбить общественное мнѣніе и, главное, можетъ охладить пылъ революціонныхъ круговъ. Старичекъ изумился и передалъ статью въ другую редакцію — отказъ: совершенно немыслимо разсказывать о народѣ такія мрачныя вещи! Старичекъ разсердился, приказалъ статью переписать и, подписавъ ее собственнымъ именемъ, самъ отвезъ ее въ редакцію третьей газеты, гдѣ онъ былъ постояннымъ сотрудникомъ. Чрезъ три дня къ нему на квартиру пріѣхалъ самъ редакторъ, чрезвычайно смущенный, и извинялся, и извивался, и не зналъ, куда дѣваться отъ смущенія, но — статью помѣстить рѣшительно немыслимо! Да еще съ такимъ именемъ! Нѣтъ, нѣтъ, это рѣшительно невозможно… Пусть глубокочтимый Максимъ Максимовичъ проститъ его… дорогой Максимъ Максимовичъ знаетъ, какъ имъ дорожатъ въ редакціи… Но это — немыслимо!

— Да почему? Почему? — стукнулъ о свой рабочій столъ маленькимъ кулачкомъ знаменитый ученый. — Почему?

— Но, Боже мой… Выставлять крестьянство въ такомъ свѣтѣ… — разводилъ редакторъ, очень почтенный человѣкъ, руками. — Вѣдь, это же значить ставить крестъ на всемъ освободительномъ движеніи! Вѣдь, это же значитъ сказать намъ, работающимъ для освобожденія Россіи, что у насъ нѣтъ никакой почвы подъ ногами, что вся наша работа была одной сплошной ошибкой, что, словомъ, должно быть начато что-то совсѣмъ новое. Это — немыслимо! Пусть дорогой, безконечно уважаемый Максимъ Максимовичъ простить, но это — невозможно!

Такъ и не удалось старику ничего сдѣлать. Это былъ первый его, профессора Сорокопутова, трудъ за сорокъ лѣтъ литературной дѣятельности, отвергнутый редакціями. Это его огорчило, испугало и, рѣшивъ, что онъ утратилъ всякое пониманіе современной жизни, старикъ нахохлился, отошелъ въ сторону и опустился опять въ глубь вѣковъ, гдѣ было ему все такъ ясно и такъ, главное, спокойно.

Засѣданіе старичковъ шло тихо и чинно. И было рѣшено: перевезти Перуна въ историческій музей. Конечно, для выполненія этого дѣла было бы вполнѣ достаточно послать въ «Угоръ» толковаго дворника съ запиской къ Андрею Ипполитовичу и все было бы сдѣлано прекрасно, но и Максимъ Максимовичъ и всѣ старички чувствовали, — и вполнѣ основательно — что это было бы оскорбительно и для воскресшаго бога, и для всего прошлаго Россіи, и для науки, и для нихъ самихъ. И потому тихо и учтиво была выбрана комиссія изъ трехъ лицъ, которой и поручено было принять всѣ необходимыя мѣры для того, чтобы въ полной сохранности доставить Перуна въ Москву. Но такъ какъ была зима, было холодно, то цѣня — и вполнѣ справедливо — здоровье и удобства старичковъ изъ комиссіи, было рѣшено перевозку отложить до тепла…

Наконецъ, наступила весна и старички изъ комиссіи собрались въ путь. Пріѣхавъ въ Древлянскъ, комиссія, по наказу профессора М. М. Сорокопутова, прежде всего посѣтила Юрія Аркадьевича. Счастливый такимъ высокимъ посѣщеніемъ, — старички изъ комиссіи были все люди съ именами — онъ жалъ имъ всѣмъ руки, и говорилъ ласковыя слова, и, бросивъ все, самъ водилъ ихъ посмотрѣть и отбитыя имъ у балды-архіерея удивительныя фрески, которыя тотъ все хотѣлъ «подновить», и показывалъ имъ трогательную старенькую церковку Божьей Матери на Сѣчѣ, а затѣмъ повелъ ихъ и въ музей, гдѣ обратилъ ихъ вниманіе и на перчатки нашего знаменитаго писателя И. С. Тургенева, и на возокъ Екатерины, и на позеленѣвшія стрѣлы татарскія, и на черновичекъ профессора Сорокопутова — выудилъ таки старичекъ! — и на зеленыя бусы дѣвушекъ вятскихъ…

— А это вотъ, извольте посмотрѣть, послѣдняя, видимо, запись, въ ночь передъ смертью, нашего извѣстнаго писателя, Ивана Степановича, котораго я имѣлъ счастье и честь знать лично… — указалъ онъ на какую-то записочку, которая висѣла на стѣнѣ подъ стекломъ въ приличной рамочкѣ. — Пожертвована, по моей просьбѣ, сыномъ покойнаго писателя…

И старички, надѣвъ поверхъ очковъ еще пенснэ, внимательно и уважительно прочитали листочекъ изъ того блокъ-нота, который висѣлъ всегда надъ кроватью Ивана Степановича для записыванія его ночныхъ думъ. На листочкѣ неувѣреннымъ почеркомъ, карандашемъ, стояло: