Перевал

На устланном коврами помосте стало тесно. Мапанбай развернул белый атласный платок и начал рассказывать какую-то длинную историю. В каждой фразе его таилась загадка, пад которой надо было поразмыслить. Вместе с тем в его речи повторялась одна дума, не высказанная ясно, но угадываемая по смыслу, — это признание прошлых грехов, просьба перед людьми простить его: мол, ничего не поделаешь, именно мне, Манапбаю, выпала доля отвечать за жестокость моих предков, что правили пародом. Человек должен изведать то, что послано ему аллахом. Младший сын бека, привыкший властвовать над людьми, устанавливать свои законы, тяжело вздохнул, делая вид, что скорбит за свой народ, который-де останется с его, Манапбая, вынужденным отъездом без правителя.

— Хоть и стоит лягушка на суше, но глаза у нее смотрят в озеро. Сокол, взлетевший высоко в небо, тоскует по своему насесту. И еда мне не в еду, когда разлучусь с вами. И не спать мне спокойно тогда, народ мой… — Слова у него выходили тяжелыми, вескими.

Акимкан, время от времени утиравший слезы, подбадривал Манапбая:

— Род твой всегда останется твоим. И люди твои всегда будут с тобой. Куда бы ты ни поехал, мы будем считать тебя главой нашего рода. Сноху нашу Айнагуль будем считать матерью его. Думаю, не миновать кары аллаха тому, кто вызвал беду на твою золотую голову.

Манапбай, — он все утро внушал беречь отцовские обычаи, не терять согласия меж собой — громко воскликнул:

— Спасибо вам, дорогие аке! Спасибо тебе, народ мой!

Словно виденье, появившееся невесть откуда, вскочила Айнагуль с воздетыми к небу руками, растопырив белые пальцы:

— Омийин, дорогие аке!.. Наступил час трогаться нам в путь.

Все разом, вскинув руки, зачастили слова благословения:

— Ты наш хан и бек, дорогой Манапбай. Сородичи твои останутся твоими сородичами. Где бы ты ни был, сидящие здесь достойные люди ханского рода всегда исполнят твою волю! Пусть всех нас поддержит дух наших предков — ханов, равных пророку. Придет время, батыр, ты не унизишься, а возвысишься, забудешь тяжесть свалившейся на твою голову беды. Пока не закроются наши глаза, люди твои останутся с тобой!

— О-мий-ин!

Что с ней будет!

Караванщики на мулах спустились с гребня перевала и медленно двигались по жесткой каменистой тропе, растянувшись длинной, местами прерывистой цепью.

У самого брода, где шумный пенящийся ручей сливался с речкой, катившейся по дну ущелья, караван остановился.

Поглядывая время от времени на погонщиков длинноухих упитанных мулов, нагруженных тюками циновок, бязи и чаю, Ошур, купец с черной кудрявой бородой, напевал себе под нос что-то веселое.

— А-а-у-у-ууу… — тянул он преспокойно, как вдруг, не успев закрыть рта и вытаращив глаза, так и обмер. Темно-бурый мул под купцом запрокинул голову и настороженно глянул в сторону брода. Лоснящийся круп мула был накрыт полами хозяйского халата, с боков его свешивались не очень туго набитые, аккуратно притороченные к седлу половинки куржуна. — Спаси, аллах! Спаси, аллах! Человек это или призрак, не пойму… — повторял заплетающимся языком купец, показывая камчой на брод. И погонщики, понукавшие навьюченных мулов, оторопели.

Другой торговец, Ороз, оседлавший черного мула, вполне под стать темно-бурому, весь вытянулся:

— Что за диво, мой ходжа? Привидение или кишикийик?[54]Он называл Ошура в шутку «мой ходжа».

Они не могли различить, человек это или еще кто-то. Нежданно-негаданно у подножья безлюдного перевала, на берегу бушующей реки предстала перед их глазами одинокая, почти голая женщина.

Зуракан прибрела сюда, как только высвободила руку из волчьей пасти. Сбросив с себя клочья платья, она подошла к реке, обессиленно шатаясь, тяжело дыша, крепко-крепко стиснула правой рукой кровоточащую левую.

Сердце больно сжималось, рябило в глазах. Зуракан припала к воде. Сперва зачерпнула открытым ртом, лакая по-собачьи, потом стала глотать с судорожной жадностью. Оторвавшись от воды, она, упираясь в бока, облегченно охнула и принялась рвать подорожник у речки. Обложив раненую руку листьями, что напоминали собой кабаньи уши, она стала было завязывать ее клочками бязевых штанов, как вдруг увидела караванщиков с мулами. С размочаленными, всклокоченными волосами, со стекающими с подбородка каплями воды, с окровавленной рукой, она удивленно смотрела на невесть откуда возникших людей.

Не ведая ни страха, ни чувства стыда, она зашагала к караванщикам.

— Эй, вы! Джинна, шайтана увидели, что ли? — кричала Зуракан во весь голос. — Что разинули рты? Зачем вылупили глаза? Голую женщину никогда не видели?

Ошур, сидевший на темно-буром муле, пришел в себя и спросил испуганно:

— О-о… Орозжан, что за привидение на нашу голову? Говорит, как настоящий человек, да, совсем как настоящий человек…

— О торговец несчастный, чтоб тебе лопнуть! Почему, сарт, испугался голой женщины?! Я тебе не албарсты! Зуракан я!

Ошур подался назад, чуть не свалившись со своего мула. Купцу померещилось, что перед ним — его бывшая жена, которую он оставил в Ак-Су.

Зуракан шла, не стесняясь своей наготы.