Перевал

Кто не попрощается с Мапапбаем, кто не угостит его и не снабдит деньгами на дорогу, того и человеком не назовешь. Близкие Манапбая его застыдят: «Что ты за человек, если не поддержал умирающего, не подпер того, кто от боли гнется…»

Каждый глава аила давно уже дал знать своим аилчанам:

— Все должны попрощаться с Манапбайбатыром. Сделайте так, чтоб у родственников не возникло обиды на нас. Не давайте недругам нашим повода упрекнуть нас в небрежении к Манапбаю. Не жалейте, возьмите с собой все, чем только можно ему помочь…

Манапбай находился не в тюрьме и не на воле во дворе с высокими воротами — как раз напротив многолюдного базара. Этот двор — на месте караван-сарая, построенного лет десять назад предприимчивым купцом из Андижана. Он вел бойкую торговлю скотом, покупал его обычно на Каркаралинской ярмарке, также в здешних аулах и прогонял через эту долину.

Не раз сидел он на почетном месте у Манапбая, не раз Манапбай приезжал в караван-сарай и гостил у купца. В те времена двор этот был похож на многолюдный базар: по одну его сторону возвышался устланный коврами помост, где у заставленного угощениями дастархана купец прохлаждался чаем, толкуя о торговых делах, а по другую сторону стояли всегда открытые лавки, где полки ломились от тюков парчи, плюша, бархата, шелка, атласа, от груд сахара, навата и чая. Горцы, которых потребности заставляли ездить в город за покупками, все нужное находили у андижанского купца.

Кто знает, какие там дворы у андижанского богатея в других городах, но в этот свой двор он уже третий год не заезжает. Сейчас он пустует, старый, уныло-сиротливый. Тоскливо на душе и у Манапбая, хотя родственники, приехавшие попрощаться с ним, стараются развлечь мирзу, наперебой угощают, дарят ему деньги. С приездом Акимкана и его спутников один из пустых углов двора заполнился лошадьми.

Манапбай, который с самого утра сидел на сложенном вчетверо одеяле, облокотившись о большую пуховую подушку, проворно поднялся навстречу Акимкану:

— О почтенный! И вы приехали?

Акимкан, у которого дрожала борода, ответил чуть осипшим от волнения голосом:

— Э, Манапбай, мой дорогой, к кому же мне, скажи, приехать, если не к тебе? Ты ведь, свет мой, был любимцем нашего славного предка, его лучезарным озером. На что мне рай, который, может, ниспошлет мне создатель на том свете, если не смогу взглянуть в твое белое лицо в этот час?!

Адыке, стоявший позади, незаметно утер слезы, делая вид, что поправляет сдвинувшийся на глаза тебетей.

Видно, горе стискивало Манапбая, — в свои неполные пятьдесят он заметно отяжелел: дышал тяжело, вздергивал плечи. В его открытых глазах с характерными складками на верхних веках нет прежнего озорства, нижние веки слегка припухли. Когда он говорит, чуть заметно подрагивает его рыжая бородка. Как у покойного отца, бородка у него гладкая, аккуратно расчесанная. Не в пример Арстаналы, борода у которого поседела, когда беку было уже под восемьдесят, у Манапбая — то ли оттого, что счастье рано покинуло его, то ли от горестных переживаний, — наблюдательный глаз мог бы заметить два-три седых волоска, как бы по ошибке оказавшиеся в его рыжей бородке. Родственники, видевшие, как постарел Манапбай, вздыхали про себя: «О изменчивый, бренный мир! Отчего ты вверг в горе Манапбая, любимца нашего Арстаке, кого ты лелеял неизменно?»

Два-три проворных джигита, обутые в мягкие ичиги, прислуживали гостям, бесшумно бегая на цыпочках. Один расстилал дастархан, другой подавал воду для мытья рук, третий подносил самовары. Казалось, не родственники оказывают почести Манапбаю, а, напротив, он их угощает. Хотя место Айнагуль байбиче пустовало, по по всему чувствовалось, что она давно распорядилась: «Принять приезжающих как следует. Обильный дастархан. Заваренный чай наготове. Сперва подать манты, после плов».

Обычно Айнагуль принимала и угощала столь почетных гостей всегда сама. Не говоря о других, отсутствие байбиче огорчало прежде всего самого Манапбая, который сидел с сиротливым видом, словно разлучившийся с матерью ребенок. После того, как Манапбай будет сослан и разлучен с родственниками, единственным знаменем в его руках останется Айнагуль байбиче. А опорой байбиче останется Манапбай. Как бы судьба их ни разлучала, они пожизненно будут подпирать друг друга, как две ели, выросшие из единого корня. А что может сравниться с дружбой супругов, которые помнят поговорку: «Мне дороже мой горбатый старик, чем тридцать сыновей», — и которые уважают друг друга тем крепче, чем больше стареют?

Словом, Айнагуль байбиче, которая вкладывала всю свою душу в хлопоты о Манапбае, оставалась внешне совсем спокойной. То она принимала родственников, приехавших проститься с баем, то, поручив джигитам угощать гостей, уходила справляться с делами, которые нельзя было никому передоверить. Передать привет друзьям и сватам, поручить определенным людям довести до конца запутанные дела, опираясь на свои влиятельные связи, богатство и власть, и, положась на свой авторитет, дать совет, как эти дела закончить, — все это она должна была исполнить самолично.