Перевал

«Быстрый конь — крылья молодца, храбрый джигит — опора народа», — говорят горцы и очень дорожат конем, покрывая его попоной, держат в тени и прохладе, кормят отборным ячменем и расчесывают хвост и гриву, следят, чтобы недоброжелатель даже не схватился за его чумбур. Коня держат в укромном месте подальше от дурного глаза и прицепляют под его челку талисман. Что и говорить! Нет цены хорошему коню…

Всякий мужчина, кто носит тебетей и не имеет подходящего коня, и за настоящего человека не считается. Такого не позовут участвовать в разговорах и советах. Его посчитают просто двуногой тварью, чье место возле скота да еще дома у себя возле своей жены. Разве это мужчина, кто не может ездить на коне? Если у человека родился сын, то он выделяет для него жеребенка от самой лучшей своей кобылы. С самого рождения мужчина имеет коня-крылья. Женщина не вправе садиться на его крылатого коня. У женщины должна быть своя лошадь: если ей надо поехать в гости в другой аил, она садится на кобылицу-четырехлетку с подстриженными хвостом и гривой или на вислобрюхую взрослую кобылу. По правде говоря, бедняжке женщине в белом элечеке к лицу ездить на кобыле: смирные обе, вполне подходят друг к другу… Ведь кто знает, понравится ли священному Камбару-ате[51], если женщина, оседлав походного коня, отправится в далекий путь или же в поход? Часто случается, что конь, на котором ездила женщина, захромает, повредив себе ногу, или неожиданно теряет свою прежнюю стать.

Попробуй посадить свою уважаемую жену на лучшего своего коня. Не только отец, не только все мужчины, даже сестры и невестки застыдят этого молодца, оказавшего такую странную честь своей жене:

— Боже, что подумают люди, если увидят это? Каждый скажет: мол, сын такого посадил на своего коня свою белоушую жену, а сам остался у земляного очага. Ай, срам, ай, срам…

Батийна подошла вплотную к светло-серому. Хозяин коня сделал несколько бесцельных шагов в сторону, потом оглянулся, изливая свою обиду:

— Что за издевательства новой власти надо мной, а? С той поры, как Аксур стал скакуном, никто, кроме меня, не садился на него. Я не представляю себе, как это баба поедет на моем благородном коне, рожденном ветром?

Следя, как удаляется Батийна на Аксуре, он завопил:

— Ой, скажите, чтоб она вернулась! Дайте ей другого коня! Провожатый, что ехал рядом с Батийной, стал оглядываться.

— Путь наш далек. Поехали быстрей, — приказала Батийна. Она хлестнула камчой коня вкось по крупу. Аксур, который и без того шел спорым шагом, рванулся, вскинул уши и помчался рысью.

Батийна то улыбалась, то хмурилась, пришпоривая коня. В седле она сидела крепко, по-джигитски, чуть подавшись грудью вперед, — по ее посадке не сразу угадаешь женщину. Провожатый порой отставал от нее, хлопая полами своего кементая, восхищался ее молодцеватой ездой. «На то она и женщина, чтобы развлекать мужчину на длинной глухой дороге. Ну-ка, догоню ее…» — мелькнула у него мысль.

Провожатый догнал Батийну и некоторое время ехал рядом. Он досадовал, что не в силах поддеть ее шуткой, и время от времени причмокивал губами:

«Неужто рядом с хорошенькой женщиной, похожей на спелое яблоко, не смогу попасти коня здесь, в этом безлюдном затишке с зеленой травой? Как бы не зашелся у меня язык, когда после моего возвращения кое-кто спросит: «Не пробовал ли ты сыграть в альчики с женщиной-начальницей?»

— Вы, кажется, устали, аяш… — подцепил он Батийну.

— А что, если устала? Едва ли тут попадется юрта с затянутым тюндюком, — отшутилась Батийна.

«Женщина, даже самая большая начальница, все равно должна развлекать джигита», — хотел он было сказать, но Батийна, вовсю пришпорив коня, бросила на ходу:

— Стегани-ка своего коня и живей доскачем!

Аксур мчался легко и свободно, словно на нем были пушинки, то и дело мотая головой, вскидывая челку и яро фыркая. Не в пример скакунам, обычно поджимающим уши, Аксур навостривал уши и, глядя куда-то вдаль, несся, едва касаясь земли, словно косуля. Рослый, но удобный в езде, он так мягко пластался под Батийной, что она совершенно не ощущала толчков в жестком седле. Длинная черная грива Аксура переливалась, точно струя воды.

Тугой ветер, будто освежающее дыхание реки, бьет в лицо Батийне, и чем быстрее скачет Аксур, тем спокойнее у нее на душе. Взбираясь по склону перевала, она ни разу не натянула поводьев. Провожатый отстал далеко: что-то не слышно топота его коня. Батийна стала натягивать поводья, но Аксур, вошедший в азарт бега, без единой капли пота на боках и на шее мотал головой и фыркал, словно просил: «Только не дергай меня!» «Сохрани боже! Не унесет ли он меня куда глаза глядят?!» Аксур распалился так, что, казалось, полетит птицей, если только заслышит топот другого коня или чей-нибудь подзадоривающий крик, — никто его не остановит тогда, не то что женщина. Батийна — в нее все же закрался страх — ласково похлопала Аксура по шее и еще поднатянула поводья:

— Потише, дорогой, потише…