Перевал

Батийиа на сером иноходце сидела в седле свободно, прямо. «Вот диво, не бывшая ли это сноха Адыке, не дочь ли голодранца из рода саяков эта женщина-начальница?!» — восклицали старухи, удивляясь, но не осуждая Батийну. Другие рассуждали: «Кто знает, может, начальники в дальнейшем не ограничатся речами о равенстве женщин, а попросту выгонят с собраний всяких потомков бека. Виданное ли дело, чтобы комолая черпая корова валила на землю рогатого быка? Как бы там ни было, схватились между собой серый иноходец с вороным, уже бьются не на шутку добро и зло… Похоже, что несдобровать Адыке и ему подобным в этой схватке. Кажется, они уже выпустили поводья из рук».

Не успела Батийна уехать, как до Адыке дошел слух, что Манапбай, младший сын славного бека, взят под домашний арест и будет скоро сослан. Он был благодарен байбиче за то, что выручила его.

— Э, байбиче моя, златоустая, я преклоняюсь перед твоим умом и твоей находчивостью, — довольно засмеялся Адыке. — Что мне было делать, если б эта албарсты заупрямилась: подчинился бы ей. Ты защитила мою честь, когда я не в силах ни свалить палкой, ни распороть ей живот ножом. Тьфу-тьфу… не дай бог… Как бы меня добрые люди после честили, назови я при всем народе женщину человеком?! Эх, неразумная голова моя, что бы мне тогда принести эту куклу в жертву и бросить ее в реку, сейчас, быть может, никакая женщина-начальница не посмела бы показаться в нашем аиле. — И глаза Адыке налились кровью. — Скажи, верно ли я говорю, любимая дочь ясновидца Караберка? Твои слова всегда верны.

Не успела Салкынай ответить, как послышался конский топот, лай собак, и затрубил басовитый мужской голос:

— Э, Адыке, дома ли ты? Слышал ли ты, что, согласно законам новой власти, высылают нашего Манапбая, любимого сына рода сегизбек, младшего сына славного Арстаке, чей дух еще жив среди нас? Говорят, не дальше этой недели несравненный потомок бека со своей семьей будет выслан!

Адыке не смог выговорить ни слова, будто кто душил его.

Голос снаружи продолжал явно с горечью:

— Один бог знает, что нас ждет впереди. Беда есть беда, и миновать ее трудно. Суждено ли нам умереть дома или где-нибудь в пустыне? До Алма-Аты — шесть дней пути на коне. Может, не придется уже увидеть Манапбая? А то и горсть земли друг другу в могилу не бросим. Чем сидеть да стонать в своей юрте, поедем попрощаемся с потомком бека, Манапбаем.

Это был голос почтенного Акимкана-аке. Он, правда, прогневался на Адыке как старший в свое время, когда вспыхнул спор из-за пастбища, но теперь нависла угроза над честью всего рода, и старейшина Акимкан, невзирая на преклонный возраст, разъезжал по аилу и оповещал сородичей о близкой беде. К этому толкало его и опасение за себя: «Сегодня беда нависла над Манапбаем. Завтра настанет моя очередь. Кто знает?»

Адыке подосадовал, что почтенный Акимкан даже не слез с копя и уехал, не заглянув в его юрту. Ничего хорошего не предвещало то, что Акимкан, которого непросто пригласить в гости, был возле твоей юрты и не зашел, чтоб отведать хлеба-соли, и что он сам, человек, подобный пророку, разъезжает по аилу и передает дурную весть.

«Что доброго можно ожидать от этих кукол, которые ссылают золотоголового Манапбая? О боже, как бы не столкнул ты нас в свою бездонную яму!..» — тяжело вздыхал Адыке.

…Батийна ездила из аила в аил, выступая перед множеством людей, защищая права женщин и девушек. Да, старое линяет, подгнивает, разрушается, новое растет, набирает силу. Одних радовало это, других огорчало. Человеку трудно бывает расстаться с тем — пусть даже плохим, — к чему давно привык, с чем давно сжился; он жалеет его, тоскует, душой болеет за него. Как иному человеку бывает неохота сбросить с себя свой заскорузлый тулуп.

Иначе и быть не может. Аил, покидая старое кочевье ради нового, нетронутого пастбища, преодолевает на своем пути нелегкие перевалы, переходит через опасные броды…

Как-то один из больших аилов совершал кочевку с одного пастбища на другое. В тот момент, когда караван взбирался по узкой тропинке на гребень перевала, у Адыке сполз с вьючного быка груз с посудой и съестными припасами. Посуда разбилась, а бурдюки с топленым маслом разорвались. От досады и огорчения Адыке набросился на своего работника: тот, мол, слабо затянул вьюк — и давай швырять горстями масло из разорванных бурдюков в лицо незадачливому джигиту. Но тот и не думал просить пощады. Зачем? Ведь вместо камчи в него летят куски масла! Работник поправил сползший с быка вьюк и подставил рот под летящие комки. Бай пуще распалился, а батрак только шире раскрыл рот, всласть глотает масло да облизывается. Как же Адыке раскаивался потом!

То была обычная кочевка. Но теперь, когда рушилось старое, а на место возводилось новое и во главе кочевки встали не бывшие влиятельные аксакалы, а бедняки да женщины, испугался не один Адыке, встревожились многие, ведь ничего подобного они раньше не видели…

Зловещий шепот усиливался изо дня на день: «Неужто не найдется достойного мужчины, который бы убрал с глаз эту начальницу, показавшую столь дурной пример».