Перешагни бездну

Эмир картинно выпрямился, потрогал кончиком пальцев ордена, потребовал большой свёрток пергамента с привешенной к нему на ленте восковой печатью и вооружился тростниковым пером. Все увидели, что Сеид Алимхан сам лично собирается трудиться, и одобрительно загудели. Какое самоотвержение! Что только не готов делать великий, чтобы снискать милость аллаха!

— Бисмилля и рахмани рахим! Во имя бога милостивого, милосердного! Приступим!

Тяжелые синие веки эмира приподнялись, и темные глаза задержались на лице машкоба — водоноса, шагнувшего не без робости к трону. Машкоб, как и полагается ничтожному разносчику воды, молчал.

— Имя! — заорал Главный с Посохом. — Имя говори, сын разводки!

Водонос с трудом выдавил из груди свое имя. Медленно и важно занес Сеид Алимхан его в пергаментный список и, облегченно вздохнув, словно выполнив непомерно трудную работу, откинулся на спинку трона.

— Плати грош и восславь творца! — зычным голосом провозгласил Главный с Посохом. Он буквально выхватил из руки водоноса монетку, подтолкнул его к берегу хауза и объявил:

— Следующий!

К трону шагнул нищий с тыквенной бутылью…

Сеид Алимхан записал калямом и его имя. Главный с Посохом бросил в мошну полгроша.

Подошел следующий из длинной вереницы людей, стоявших в очереди.

Эмир неторопливо заносил имена жаждущих в список и временами поглядывал по сторонам. Скука одолевала его. Предстояло сидеть и писать до заката солнца. Такой искус эмир сам наложил на себя.

Как бывало в Бухарском Арке он сиживал на троне по семь-восемь часов, занимаясь государственными делами, так теперь он часами не вставал с места. Приходилось терпеть. Толпа не редела. Мало ли бездельников и любопытных шляется в окрестностях. Уже много лет Сеид Алимхан за неимением других занятий раздает, во имя бога, воду. И люди не переставали удивляться, для чего это делается.

Взгляд эмира, медленно бродивший по лицам и лохмотьям столь привычной и надоевшей толпы, вдруг остановился на индусе в малиновой чалме, одиноко стоявшем на самом берегу хауза.

Индус, прислонившись плечом к черной потрескавшейся коре карагача, ковырял в зубах соломинкой. Он разительно выделялся среди серых рубищ. Длинный, ниже колен, розово-кремовый сюртук дорогой китайской чесучи, массивная часовая цепочка из червонного золота, длинные, узкие в дудочку белого полотна брюки, изящные бенаресские туфли с чуть загнутыми носками и даже малиновый, свободно намотанный на голове тюрбан, — все служило вывеской — перед вами состоятельный торговец, представитель англо-индийских коммерческих кругов: бомбейское полотно, калькуттские граммофоны, делийские медикаменты, английская шерсть, золингенская сталь, сигареты «файн», лучшее бренди, сгущенное молоко, голландское какао, фотооткрытки — парижский жанр «только для мужчин», платья из Парижа. Все «экстра», все по сходным ценам.

Продажа влечет за собой куплю. Коммерсант покупает каракуль, хлопок, гранаты, шерсть, апельсины. Такого купца можно увидеть и в базарной толкучке на Чахарсу, и за столиком, заваленным монетами от бухарского чоха до золотого соверена и от линялой «керенки» до десятидолларовой бумажки. За столиком производится обмен любой валюты на любую валюту. Здесь же дают в рост под невероятные залоги и под немыслимые проценты. Малиновые тюрбаны — кредиторы и банкиры Востока.

И кто знает, быть может, индус в малиновой чалме из касты раджстанских ходжа, покинувших родину, чтобы наживать здесь состояние, весь день по локти купаться в золоте, а с наступлением сумерек шагать по грязи и пыли под охраной полицейского караула себе в глинобитный хлевушок на одной из узеньких улочек, где помои выплескивают прямо с балаханы, а дыры «мест отдохновения» выходят прямо в уличную канаву. И никого не шокирует, что богач, держащий за глотку полбазара, спит на дрянной войлочной кошме и блохи всю ночь не дают ему покоя. Темнолицые ходжи в малиновых тюрбанах все терпят, потому что они живут здесь временно…

Однако любопытный индус совсем не темнолик. А на лице даже заступают веснушки.

Всё — и слишком индусская чалма, и чрезмерно индусские белые штаны дудочкой, и явно сшитый совсем недавно индусский сюртук, а особенно то, что индус столь небрежно ковырял во рту соломинкой, — говорило, что человек этот не индус, не мусульманин. И даже не белесые брови и не рыжие веснушки на желтоватом лице выдавали с головой чужака, явно затесавшегося в толпу приближенных эмира и нищих машкобов.

Взбесили Сеида Алимхана не белесые брови, а снисходительно-надменная мина на лице индуса, или человека, выдававшего себя за индуса. А тут еще взгляды их встретились, и злость начала душить эмира. Серые злые глаза надменного, спесивого ференга разглядывали, изучали, издевались.

Эмир показал Главному с Посохом на индуса в малиновой чалме и сказал:

— Видишь?

— Эге! Белая ворона!

— Поиграть… Мусульмане соскучились…

И все завыло, завертелось вокруг индуса. Кулаки оборванцев, палки обрушились на него. От удара он упал в воду и барахтался в ней. В него бросали комьями глины и улюлюкали:

— Ференг! Неверный!