Переселение. Том 2

Генерал обернулся к Витковичу, похвалил Павла и уже громко добавил, что Хорват, Шевич и Прерадович предлагают сформировать из переселенцев четыре полка: два пехотных и два кавалерийских, но он, Костюрин, всех сербов посадил бы на лошадей!

И генерал, точно машина, тут же принялся закидывать Павла вопросами, хотя тот еще не успел отдышаться и был явно этим раздосадован.

— Скакать, конечно, хорошо, а что если бы вместо помоста тут стояли две шеренги пехоты и они открыли бы огонь? Какова была бы команда? В атаку?

Исакович, уходя от прямого ответа, сказал, что в кавалерийской атаке, как его учили, главное — внезапность, поэтому он и посчитал нужным выскочить из-за пригорка: стоящей в две шеренги пехоте требуется две-три минуты, чтобы зарядить ружья для первого залпа, и она наверняка бы такой атаки не выдержала.

И потом кавалерия обычно завершает сражение.

— Так, так, — согласился Костюрин, — но что бы вы, капитан, сделали, если бы пехота появилась внезапно и с фланга?

Павел заметил, что кавалерию используют в открытом поле и, случись такое, он увидел бы эту пехоту с фланга до начала атаки и у него было бы время принять решение.

— Так, так, ну а если бы ваш эскадрон внезапно обстреляли с тыла?

Исакович не ответил.

Костюрин улыбнулся и сказал:

— Команда все равно была бы одна: «В атаку!» А что бы вы приказали, капитан, если бы, кроме пехоты со лба, флангов и тыла, стоявшие перед вами пехотинцы пропустили артиллерию и она открыла огонь? Какова бы была команда?

И вдруг этот человек с обветренным и покрытым морщинами от морозов, солнца и битв лицом чем-то напомнил Исаковичу Вишневского, который грозился стать перед ним как Карпаты. Все это глупая игра судьбы, поставившая его перед новым Гарсули.

От своей беды никуда не уйдешь.

Павел думал, что Россия с ним будет говорить иначе.

Однако Костюрин был в хорошем расположении духа и повторил свой вопрос.

— Я бы отдал команду: «На молитву!» — брякнул Павел.

Тут же наступила тишина, слышалось только хихиканье молодого прапорщика Киевского гренадерского полка.

Костюрин открыл рот и, вытаращив глаза, сверлил ими Павла. Казалось, он не знал, что думать. Что стоит за словами капитана — бессилие, глупость или шутка? Шутка на его счет? Он осмелился шутить над вопросом генерала Костюрина?

Однако серб стоял перед ним «вольно», по-гусарски закинув одну ногу за другую. В глазах Павла, так по крайней мере показалось Костюрину, светилась отчаянная тоска и, пожалуй, ненависть.

Костюрин не знал, что эти простые люди, офицеры сербской милиции, весьма чувствительны и в них нет страха перед сильными мира сего. Что они могут в гневе, отчаянии или просто от распущенности обругать не только владыку, но и самого митрополита, графа Мамулу или фельдмаршала Валлиса.

В ту минуту Костюрин воспринял слова Павла как личное оскорбление. Придя в ярость, он повернулся к Витковичу и бросил:

— Передайте капитану, что учения в русской армии состоят не только в подаче команд, но и в испытании характера и нрава офицера. Послушания старшему, какие бы ни задавал тот вопросы. Я не приму никаких мер. Не хочу ни наказывать капитана, ни закрывать перед ним двери в Россию на первых же шагах. Я знаю, что он вдовец, что сидел в тюрьме и что оказал услугу Кейзерлингу. Но его карьера — имеющий уши да слышит! — закончится усекновением языка, кнутом и тюрьмой. Сейчас я не стану его наказывать. Пусть идет на все четыре стороны и на глаза мне больше не показывается. Двери моего дома для него закрыты!

В наступившей тишине оцепеневшие офицеры штаба напоминали деревянных солдатиков. Костюрин повернулся к Павлу спиной и сбежал с помоста, словно его ужалила змея. Виткович последовал за ним, размахивая руками, а Шевич услужливо кинулся расчищать генералу дорогу среди огорошенной толпы офицеров и крикнул, чтобы подавали экипаж.

Вместе со всеми ушли Трифун и Юрат.

Возле Павла Исаковича, который все еще стоял на помосте в прежней позе, не осталось никого.

Он слышал только, как звучит русская команда и конница покидает плац, как уходят и гренадеры.

Полдень давно уже миновал, и солнце спускалось к днепровской долине.

XXIV Раевка утопала в акациях и пчелином жужжании

Перед пасхой, в день, когда господь наш Иисус Христос вошел в Иерусалим, 28 марта по старому календарю уже упомянутого года, вместо метелей зарядили дожди. В Киеве наступила весна.

Снег растаял, а Днепр в вербную субботу разлился так, что затопил прибрежные улицы на окраине Подола. Примерно в полночь полые воды ворвались в дома, опрокинули кровати и столы, сорвали кое-где двери и унесли кое-какие сараюшки или даже крыши.

В конюшнях испуганные, взбесившиеся кони громко фыркали, становились на дыбы, ржали, рвали недоуздки, метались среди луж по дворам, перескакивали через заборы и мчались в гору.