Переселение. Том 2

— Покуда я в здравом уме и твердой памяти, я хочу сказать Павлу свою последнюю волю: Шокица после моей смерти пусть идет не в твой дом, а к Юрату или Трифуну. Чтоб имя наше не позорить. Ты, каланча, после моей смерти им не досаждай, не ходи к ним ни в гости, ни под каким другим видом. В свое же отечество после смерти своей возвращаться я не хочу. Тут, где моя жена и будущий ребенок, пребывать мне и мертвому. И да будет этот мой завет выполнен.

Слушали Петра в полной тишине.

Все словно окаменели.

Потом Павел вдруг встал, наклонился над братом и снова поцеловал его в щеку.

Затем молча повернулся и неторопливо вышел из комнаты.

За ним выбежали Трифун, Юрат и Анна. Им надо было поговорить с ним о прочих бедах, которых было немало, но Павел, не слушая их, спокойно, словно Петр ничего не говорил и они ничего не слышали, объяснил, что Трикорфос велел держаться с больным весело и не показывать ни раздражения, ни обиды, ни злости.

Грек сказал: «Петр не создан для России. Он, мол, знает москалей отлично. Дикий, необузданный народ, а когда скачут на коне, совсем сумасшедшие. В Киев — да извинит его Исакович — только дикарям приезжать. У Петра сложение точно у девушки, и хорош он, что твоя девушка».

Грек уверял, что Петр скоро выздоровеет, но до лета им не следует трогаться с места. Мостов нет, через реки перебираются вброд или на паромах. Ехать лучше всего в июле. А если так уж необходимо, пусть, говорит, едут мужчины, а женщины останутся. Он не позволил бы своей жене сейчас перебираться через Днепр или Ингул.

Так сказал Трикорфос.

Что же касается его, Павла, то он скорее всего вернется в Токай и примет миссию. Ему предлагали.

Он готов выйти в отставку и оставить армию.

Будет просить у Витковича пенсию по инвалидности.

А когда Анна заплакала и спросила, что он собирается делать в Токае, Павел улыбнулся и сказал, что отправится искать по свету мать и дочь, а может быть, и женщину с пепельными ресницами.

Как это бывает в молодости, в сердце Петра в тот день закрались предчувствие смерти и ревность к тому, кто останется жить возле любимой жены. Тайная ревность к Павлу не была грязным подозрением, что жена за его спиной спутается с двоюродным братом. Душа его возмущалась другим. Почему Варвара и Анна отдают всю свою нежность не им, а этому долговязому, почему, при всей своей верности мужьям, он остается для них каким-то непонятно желанным?

Юрат не обращал на это никакого внимания — все равно как если бы Анне нравился какой-нибудь вороной жеребец. А Петра наклонность жены к другому мужчине, хотя в ней ничего не было дурного, глубоко оскорбляла. И думая об этом, он горько усмехался.

Трифун вовсе не придавал этому значения.

Мол, по женской своей доброте хотят как-то скрасить жизнь вдовца.

Однако, несмотря на предчувствие близкой смерти, к которому склонны многие молодые люди, Петр жил долго, а от удара копыта в голову вскоре оправился.

Уже спустя несколько дней отек глаза прошел, обмороки прекратились и братья выносили его во двор полежать на солнце.

И если в ночь разлива Днепр был страшен, над неоглядной равниной под Киевом громыхал гром, сверкали молнии, наводящие смертельный ужас, то теперь река, неся последние остатки снега и льда, весело поблескивала и, казалось, улыбалась.

За одну ночь распустились деревья, степь до самого горизонта покрылась изумрудным ковром травы. На жирном черноземе в зеленый наряд убрались не только вербы вдоль могучей и широкой реки, которая вошла в берега, но и тополя, акации, сады в городе и на окраинах. Утром солнце вставало над долиной пылающим факелом, а вечером садилось за домами, церквами, башнями на холмах города багряным пожарищем.

Весна в Россию прискакала как на тройке. И солнце прикатило будто на вороных.

Все блистало, шумело, распускалось, все излучало тепло, веселилось. Ярмарка на Подоле превратилась в хоровод, лотков, торговцев и покупателей: киевлян, армян, евреев, татар и переселенцев-сербов, которые уезжали в эти дни на места нового поселения.

Зима была забыта.

Жаркое солнце прогревало землю, воду, холмы, накаляло крыши, ограды. Люди упивались теплом.

Исаковичей потрясло щедрое раздолье русской весны.

Со двора купца Жолобова открывалась широкая панорама, и Петр на своем диване мог любоваться необъятной далью. Он лежал неподвижно на высоко подложенных под голову татарских подушках в окружении собак Жолобова, которые так и остались в доме. Глаза его были широко раскрыты.

Он глядел и не мог наглядеться на днепровские просторы.

И только Варвара, хорошо знавшая голубые глаза мужа, порой замечала, что левый глаз вдруг замирает и, закатившись, как-то странно смотрит в сторону, словно косит.

Спустя две недели жарко и неустанно светившее солнце вернуло силы больному, и Петр поднялся, как поднимается согнутая ветром и дождем ветвь, как поднимается градом побитый колос. И начал ходить.

Варвара взвизгнула от страха, увидев, как он встал с постели и пошел по двору, но муж, улыбнувшись, продолжал ходить, гордо вскинув голову.

И кричал, что никакие проклятья ему не страшны.