«Сербские семьи в Вене потрясены тем, что произошло в доме майора Иоанна Божича. Божич ударил жену ногой в живот. А потом вышвырнул на улицу, и она вернулась к отцу.
Дочь она взяла с собой.
Иоанн Божич опять под арестом, но не из-за жены, а из-за каких-то лошадей, которых купил генерал Монтенуово. Какие-то денежные делишки».
Письмо было адресовано в Токай.
Кто-то приписал: «Zu der kaiserlichen reussichen Armee Kijev, abgegangen»[30].
Кир Агагияниян приписал о госпоже Божич что-то еще, но кто-то, может быть он сам, это вычеркнул.
Офицерам, которые в те времена являлись к генералу на рапорт, приходилось нелегко. За одну пуговицу, плохо отглаженный мундир, за малейшее пятнышко отправляли на гауптвахту. А найти отглаженные кружева или белое жабо было не так-то просто. Во всей огромной русской армии в ту пору портных было еще меньше, чем в Киеве повивальных бабок.
Один только Петр постепенно приходил в хорошее настроение.
Он принялся втолковывать Павлу, что, по его сведениям, в штаб-квартире будет и Трифун, и он, Петр, надеется, что Павел примет во внимание его неоднократные просьбы и, как вдовец, поймет, до чего было тяжело Трифуну: он потерял любовницу, к которой был привязан всем сердцем. Эту их несчастную родственницу, которую Павел видел последний, перед тем как она утопилась в Беге.
Трифуна жизнь не очень баловала, и потому на многие его поступки следует смотреть сквозь пальцы. Ему пошел пятьдесят третий год — старость и смерть на носу, потому и не удивительно, что личанка показалась ему луной на канате, месяцем среди еловых ветвей. Он, Петр, надеется, что Павел будет избегать ссоры с Трифуном.
Павел, которому Петр давно уже надоел, сунул ему в руки тряпку и масленку и попросил почистить саблю.
Молодой, самодовольный красавец без слова послушал Павла, что было лучшим подтверждением жизненности установленного еще Вуком беспрекословного повиновения старшим.
Он добавил только, что встречался уже с Трифуном в штаб-квартире.
Одеваясь, Павел, холодно глядя на Петра, заметил, что чувствует себя старше Трифуна, хотя он и моложе его на тринадцать лет. Они с Трифуном могут спокойно пройти мимо друг друга и не оглянуться, будто никогда не проливали вместе слез по родителям. Он поздоровается с Трифуном, как это было в вюртембергской казарме, в Белграде.
Было и быльем поросло.
В то утро бригадир Виткович, их родич в Киеве, прислал им из гренадерского полка парикмахера.
Петр отошел в темный угол комнаты, чтобы там чистить Павлову саблю, а парикмахер, расположившийся тем временем посреди комнаты, принялся расставлять свои тазы. Потом он усадил Павла, словно на престол, на треногий стул.
В ожидании своей очереди присел и Юрат.
Парикмахер работал спокойно, но быстро.
Запрокинув подбородок Павла, будто для того, чтобы тот поглядел на проплывавшее в небе облачко, парикмахер, то и дело подтягивая свои штаны, щелкал ножницами и закладывал гребешок за ухо.
Павел развалился на стуле, закрыл глаза, покорно отдавшись в руки парикмахера, ни дать ни взять будто причесывают покойника. Он был потрясен сообщением Агагиянияна.
И все время спрашивал себя, что могло случиться в Вене, почему Божич выгнал жену?
Он весь содрогался, представляя себе, как эту страстную красавицу муж бил ногой, точно потаскуху в извозчичьем трактире. И хотя после отъезда из Вены он думал о Евдокии не часто, при одной мысли о том, что эту женщину били и выбросили на улицу, на глазах у Павла выступили жгучие слезы.
С того дня, как он получил это письмо, ему все реже снилась покойная жена и все чаще — Евдокия. Жена появлялась на миг, точно бледный призрак в прозрачном платье, где-то в темноте на заднем плане, а красивая и страстная госпожа Божич, обнаженная, лежала в его объятиях.
И хотя обе они во сне походили друг на друга, Павел понимал, что одна воплощает в его жизни ангела, а другая — дьявола. Одна была сущая невинность и стыдливость, другая — похоть.
Так, по крайней мере, ему казалось.