В окрестных селах Печуя их еще догоняли кумовья с хлебом. Были женщины, что провожали братьев две недели, прежде чем вернуться домой. Голодные по вечерам и зябнущие у зажженных стогов по утрам, солдаты только теперь начинали понимать, что произошло. Покинув родные села, все привычное, осязаемое, полк вторгся в непонятный и чуждый ему мир.
Крестьяне, которых солдаты встречали на полях, пахали, сидя верхом на лошадях. Только здешние овцы напоминали им их овец, да порой какой-нибудь гнедко был точь-в-точь как их собственный.
И когда наконец весь полк до последнего человека убедился, что идет в поход не на турок, как прежде, солдат охватило глубокое уныние, и край, по которому они шли, показался им таинственным и неведомым.
То, что солдаты оставили дома, в их памяти, как и в памяти их командира Вука Исаковича, стало расплываться и исчезать как дым. Они углублялись все дальше и дальше в горы, и болотистая равнина с ее колодцами и загонами для скота, которую они покинули, вспоминалась уже как во сне. Подобно туману, что низко стлался над полянами и исчезал, исчезали и лица их жен и детей.
Когда же изменилась растительность — сначала далеко на горизонте, а потом тут же, рядом с ними, — когда изменилась под ногами земля и воздух стал прозрачным и холодным, они и совсем пали духом. На их глазах совершались великие перемены: вдоль рек потянулись густые леса, в их чаще, ломая кусты, рыли сырую после дождя землю дикие кабаны; кобчики, кружась над головами солдат, провожали их до подножья скал, на которые они, уже совсем изнемогшие, начали подниматься.
В душах солдат, как и в душе Исаковича, воцарилась пустота. О доме и о хозяйстве они позабыли, о женах и детях больше не думали, их все сильней терзали собственные муки. Им было противно жить, противно вспоминать об оставленных дома родных. Они не верили, что вернутся назад. Отупели настолько, что, даже смежив воспаленные веки, не могли уже себе представить своих родных и близких; лица их осунулись больше от внутренней боли и терзаний, чем от ходьбы и усталости. Холостые смеялись над ними, а бывалые воины своими байками заполняли тишину и ночью хватали по пути все, что попадалось под руку.
После отдыха в городе Радкерсбурге Исакович принялся изводить полк упражнениями в походе. Он учил солдат бежать с пистолетом в руке и кинжалом в зубах. И они бежали толпой, стреляли в стволы деревьев, ударяли кинжалами по веткам и громко, в такт, выкрикивали «Мария Терезия!». Взобравшись на пригорок, Исакович перестраивал полк и приказывал солдатам бежать вниз и стрелять на ходу, а выйдя в долину, он снова перестраивал их и поднимал в атаку на гору, куда уже поспешно выносили знамя.
У мостов он делил их на два лагеря и вел друг против друга, сталкивал на мосту, а сам вертелся на коне как дьявол, в пороховом дыму, среди сверкающих тесаков солдат, сбитых с толку, завывающих, раздраженных и жаждущих крови.
Когда становились лагерем, он заставлял их рыть окопы, в которых они должны были лежать, пока взлетали в воздух закопанные в землю бочки с порохом.
Изнемогая от беспрестанных учений, солдаты карабкались по лесистым горам. Бывали дни, когда они по пять раз переходили вброд извилистую Муру. Казалось, полк от всего этого сойдет с ума.
Они шли по горам, а где-то далеко внизу, с высоты птичьего полета, виднелись поля, села, церкви, виноградники. Они проходили под огромными, нависшими над головами утесами. Множество прозрачных ручейков журчало со всех сторон, а воздух вонзался в грудь, как нож. Люди начали болеть.
Потрясали их каменные города, невиданные мосты, всевозможные предметы, употребления которых они не знали, удивляли целые горы кос, которые были проданы русским купцам. Они слушали музыку, доносившуюся из-за стен, и ничего не понимали. На крыше дома они увидели однажды железного кузнеца, который, как живой, железными руками поднимал молот и ударял по наковальне. Одни недоуменно крестились, другие же, вытащив изо рта трубки, яростно плевались, глубоко уверенные, что это какое-то наваждение.
Здешний воздух пьянил их.
Разлогий, болотистый, мглистый край, в котором они прежде жили, его горячие испарения, неоглядные леса, колыхание камыша и лозняка, землянки и грязные загоны для скота, деревянные церквушки — все стиралось из их памяти. Новая земля, зеленая и холодная, темные леса, поляны, над которыми блеск глубокого неба напоминал прозрачное озеро, была вся напоена мягким воздухом, на какое-то время вытеснила из сердец другую землю, с бушующими над ней ветрами. Опустив головы, они дышали жадно, вбирая в себя необычайную красоту гор, и видели, не веря собственным глазам, сверкающий на далеких вершинах снег. Грязные и жалкие, они ходили по мощенным камнем крестьянским дворам, заваленным сеном и полным скотины, и вспоминали беспредельность своей бедности и безмерность болот, среди которых они жили.