Переселение. Том 1

Текла дерзко ответила, что она не ребенок и знает, как знают все ее подружки в Вене, что офицеры говорят всем женщинам одно и то же. Знает, чего стоят их слова. А тем более — комплименты вдовца.

Потом, положив треуголку Павла к себе на колени, она схватилась за его саблю, которую он крепко сжимал коленями.

Тут Божич внезапно крикнул дочери, чтобы она не трогала саблю и вела себя прилично. И так грубо вырвал саблю из ее рук, что девушка вскрикнула.

Павел все это запомнил и позднее, удивляясь, рассказывал братьям.

Еще более странным было то, что юная девушка вскоре как ни в чем не бывало опять смеялась. И этот смех, словно журчание ручейка в знойный день, успокаивал усталого Исаковича.

Когда Павел отводил взор от Теклы, он видел устремленные на него черные глаза Евдокии.

Она по-прежнему безмолвно взирала на все происходящее.

Павел не стал рассказывать братьям обо всем, что происходило с ним по пути в Вену, а тем более о том, что произошло в первый же день между ним и дочерью Божича. Им — суровым воинам — показалось бы все это очень неприглядным и невероятным.

Отъехав довольно далеко от Буды, экипаж в полдень остановился в горах на поляне, откуда открывался вид на далекий Гран. На этой поляне и решили пообедать. Окруженная елями и акациями, она поросла зеленой весенней травкой. Лесорубы из Грана вырубили по обеим сторонам дороги деревья, выкорчевали пни, и всюду пахло хвоей. Новый, вымощенный булыжником тракт спускался в равнину, лежавшую по ту сторону перевала. Исакович увидел за корчевьем, словно в глубине аллеи, небольшой пригорок, поросший высокой травою и маками, над ним синело небо, а на небе, будто стадо овец, белели облачка.

На поляне уже стояло три экипажа. Путешественники оказались знакомыми Божича. Все вскоре разбрелись по лесу, стали перекликаться, аукаться и приветствовать друг друга. Молодежь затеяла игры. Кто-то выстрелил из ружья в белку.

Исакович забрался в густой кустарник, опасаясь, как бы его не стали расспрашивать, кто он такой и куда едет.

Наконец, выложив для общего обеда свои припасы, путники, громко разговаривая и смеясь, уселись на траве в тени экипажа.

Божич орал во все горло, обращаясь к женщинам:

— Не пора ли мужчинам отвернуться? Или дамы сами отправятся в кустики? Кстати, ведь это естественная потребность, а французские философы учат, что ее не следует стыдиться.

Дамы и девушки, точно пугливая стайка, с визгом разбежались.

Исакович с недоумением и растерянностью смотрел, как Божич гоняется за ними, а они, подбирая юбки, убегают от него. А в это время католический священник из Грана вел под руку с прогулки Евдокию.

Павел поглубже забрался в кусты, чтобы пообедать тем, что Трандафил по его просьбе сложил в плетеный коробок, который он сунул в свою сумку. Ел Исакович в дороге, как и дома, всегда из турецкой деревянной тарелки.

Однако его вскоре разыскала Текла и, глядя на него в упор, спросила:

— Почему это вы уединились? Почему избегаете нашего общества? Дамы о вас спрашивают, вы им понравились.

Эта стоявшая перед ним девчонка показалась ему сейчас еще краше, чем в экипаже.

— Давайте побежим наперегонки! — воскликнула она вдруг. — Кто будет первым — вы или я? Или лучше пойдемте ловить бабочек! — И Текла схватила его за руку.

Исакович растерялся и покорно поднялся с земли. Из глубины его памяти вдруг всплыла картина: в окрестностях Варадина в первые дни брака вот так же позвала его ныне покойная жена.

Жена была старше, но такая же веселая, как Текла…

Выпалив все это капитану, девушка кинулась со всех ног на гору, крича, что если он ее не догонит, она осрамит его перед всеми.

Дивясь самому себе, Исакович принял участие в этой игре: точно так он поступил бы с младшей сестрой, если бы она у него была. Хотя Павел был холостой и здоровый, полный сил сорокалетний мужчина, однако к такой девочке, к тому же еще и соотечественнице, он не испытывал плотского влечения, какое обычно офицеры испытывают к юным служанкам или к отдающимся за деньги валашкам. Такие девочки-подлётки, бледные или румяные, но всегда немые и стыдливые, порою появлялись в офицерской компании, но никогда офицеры не домогались их благосклонности. Случись это с кем-либо из них, его бы ославили во всем гарнизоне скотиной. В этой расхожей морали, видимо, были какие-то нравственные устои, но по существу тут действовали сословные законы. Ведь служанки и валашки — голытьба! Иное дело девицы из хороших семей, их трогать не следует, нельзя даже засматриваться на них, пока они еще не оперились.