Читаем Печорин и наше время полностью

Мало того, что Печорин говорит человеку, целящему себе в лоб: «Вы нынче умрете!». Он еще и упорствует в этой мысли, и повторяет ее после того, как все кончилось благополучно. 3 а ч е м ему это нужно? Печорин и сам понимает, что его пове­дение не может не вызвать осуждения: «Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и, вероятно, в один голос называя меня эгоистом, потому что я держал пари против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня но мог найти удобного случая!..»

Печорин и прав, и не прав. Конечно, Вулнч мог бы застре­литься и без пари. Но как назвать то, что делал Печорин? Он иг­рал чужой жизнью — это безнравственно. Никакого прямого от­вета на вопрос, зачем он это делал, Печорип не дает. Но повесть «Фаталист» состоит из двух эпизодов: первый окончился для Вулича благополучно, второй — гибельно. Между этими двумя эпизодами помещены размышления Печорина: может быть, они помогут нам понять его поступки?

«Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на тем- но-голубом своде».

Этот живописный — как всегда у Лермонтова — пейзаж не­вольно выдает состояние Печорина. Мирная ночь, спокойно сия­ющие звезды и месяц, красный, как зарево пожара,— такое сравнение не может прийти в голову мирно настроенному человеку. После происшествия с Вуличем Печорин возбужден, предчувствие близкой трагедии не оставляет его; может быть, он испытывает раскаяние, вспоминая, как «вспыхнул и смутил­ся» Вулич после того, как Печорин дважды сказал, что он дол­жен нынче умереть...

Но если даже допустить, что Печорин способен испытывать раскаяние, то оно глубоко скрыто в его душе. Понимая, что то­варищи в од и н голос называют его эгоистом, Печорин тем не менее думает не о них и не о Вуличе: «...мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные пра­ва!..» Он продолжает сам с собой тот же спор, который начался среди офицеров вечером и привел к выстрелу Вулича. Есть ли судьба? Что оказывает влияние на жизнь человека? Светила небесные «горят с прежним блеском », а люди, верившие в их участие в человеческой судьбе, «давно угасли... как огонек, зажженный па краю леса беспечным странником!».

От размышлений о предках, которые верили в то, что «целое небо... на них смотрит с участием», Печорин переходит к мыслям о своем поколении: «Л мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха...».

Самое трагическое слово, которым Лермонтов определил свое поколение, короткое слово «без»: «без убеждений и гордости, без наслаждения и страха...». То же слово мы помним в «Думе»: «паше поколенье... в бездействии состарится», «мы вянем без борьбы», «и к гробу мы спешим без счастья и без славы...» (кур­сив мой.— //. Д.).

И еще одно короткое слово — «ни»: «....мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для соб­ственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению... не имея...

ни надежды, ни даже того... наслаждения, которое встреча­ет душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою» (курсив мой,- Н. Д.).

Толпой угрюмою и скоро позабытой Нал миром мы пройдем без шума м следа, Не бросивши векам ни мысли плодовитой, Ни гением начатого труда...

(Курсив мой.— //. Д.)

Каждая фраза последней исповеди Печорина, сделанной им в «Фаталисте», раскрывает еще одну грань его душевной траге­дии. Опять, как в «Княжне Мери», он признается: «В первой молодости моей я был мечтателем... Но что от этого мне осталось? одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смут­ное воспоминание, исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли... я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гад­ко...» (курсив мой.— II. Д.).

Почему Печорин таков? Почему все его поколение обречено? Какие безнадежные слова он выбирает: «что... осталось?., уста­лость... в напрасной борьбе... истощил... жар души...».

«За жар души, растраченный в пустыне»,— эта строчка из стихотворения «Благодарность» прямо перекликается с испо­ведью Печорина и, может быть, помогает найти ключ к этой ис­поведи. «В пустыне» — вот ключ.

Лермонтов любил это слово и часто употреблял его; оно по- разному звучит и разное имеет значение в его стихах; но главное, пожалуй, можно определить так: пустыня — это не только место, где нет людей; это место, где нет ж и з н и.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Эра Меркурия
Эра Меркурия

«Современная эра - еврейская эра, а двадцатый век - еврейский век», утверждает автор. Книга известного историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина объясняет причины поразительного успеха и уникальной уязвимости евреев в современном мире; рассматривает марксизм и фрейдизм как попытки решения еврейского вопроса; анализирует превращение геноцида евреев во всемирный символ абсолютного зла; прослеживает историю еврейской революции в недрах революции русской и описывает три паломничества, последовавших за распадом российской черты оседлости и олицетворяющих три пути развития современного общества: в Соединенные Штаты, оплот бескомпромиссного либерализма; в Палестину, Землю Обетованную радикального национализма; в города СССР, свободные и от либерализма, и от племенной исключительности. Значительная часть книги посвящена советскому выбору - выбору, который начался с наибольшего успеха и обернулся наибольшим разочарованием.Эксцентричная книга, которая приводит в восхищение и порой в сладостную ярость... Почти на каждой странице — поразительные факты и интерпретации... Книга Слёзкина — одна из самых оригинальных и интеллектуально провоцирующих книг о еврейской культуре за многие годы.Publishers WeeklyНайти бесстрашную, оригинальную, крупномасштабную историческую работу в наш век узкой специализации - не просто замечательное событие. Это почти сенсация. Именно такова книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина...Los Angeles TimesВажная, провоцирующая и блестящая книга... Она поражает невероятной эрудицией, литературным изяществом и, самое главное, большими идеями.The Jewish Journal (Los Angeles)

Юрий Львович Слёзкин

Культурология