Печорин и наше время

Странный человек: жалея Мери, он беспощаден к себе, признается княжне: «видите ли, я перед вами низок»,— и думает, вероятно, что этим облегчает ее страдания!

Вот к чему привела привычка подвергать чувства чело­веческие холодному анализу! Чего стоит одно канцелярское слово «следственно», которое Печорин употребляет, говоря о любви! Свою речь, обращенную к Мери, он заключает словами: «Пе правда ля, если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?..»

Неужели он на самом деле думает, что от любви можно так скоро перейти к презрению с помощью рассудка? Неужели не понимает, что во много раз усилил страдания Мери? И что оставалось бедной девушке, кроме как ответить: «Я вас ненавижу» — после чего он «поблагодарил, поклонился почтительно и вышел».

Потому так нестерпимо жалеешь Печорина, что при всем его знании людей для пего закрыто главное: он лишен счастья жалеть и любить безрассудно; способность анализи­ровать развила его ум, по высушила душу.

Через полтора месяца, в крепости (еще до знакомства с Бэлой) он спрашивает себя: «...отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет, я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига; его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится... он ходит себе целый день по прибрежному песку... и всматривается в туманную даль: пе мелькнет ли там... желанный парус?..»

Так смыкается конец «Княжны Мери» с известным стихо­творением Лермонтова, так Парус оказывается символом не только для автора, но и для Героя — символом жизни настоя­щей, полной бурь и тревог.

«Тихие радости» счастливой любви нужны тому, у кого есть в жизни и бури, и страсти, кто может отдать силу делу. Печорин обременен своей ненужностью; ему некуда приложить силы — «спокойствие душевное» не осчастливит, а еще более отяготит его; что же ему остается? Только ждать новой бури, в которой опять погибнут люди, а он останется в стран­ной своей тоске.

«Фаталист»

Ужасно стариком быть без седин; Он равных не находит; за толпою Идет, хоть с ней не делится душою; Он меж людьми ни раб, ни властелин, И все, что чувствует, он чувствует один!

олгое время — с юности, когда я впервые прочла роман Лермонтова,— повесть «Фа­талист» казалась мне лишней.

Зачем она? Ведь все уже кончилось. Почему-то не жаль Грушницкого, не жаль княжну Мери, но жаль коня. Грустно по­думать о Вернере. Еще грустней — о Вере. Всего грустней — о Печорине. «Как мат­рос... выброшенный на берег...» Все рух­нуло. Ни деятельности, ни любви, ни дру­зей. Наконец-то стала понятна его траге­дия. Сбылось предсказание Лермонтова: «Мы почти всегда извиняем то, что понима­ем». Поняв Печорина, я стала еще больше сочувствовать ему.

А может быть, в книгах — как в жизни: думаешь, что знаешь человека, как себя, понимаешь его, как себя,— и вдруг обнару­живаешь в нем неизведанное, незнакомое, чужое... И в себе тоже внезапно открыва­ешь что-то новое, неожиданное...

И так ли уж до конца мы помяли Пе­чорина?

Повесть «Фаталист» казалась мне не­приятно рациональной. Вместо эпилога еще один эпизод из жизни Печорина, еще одна сторона его характера. Повесть напи­сана как будто по рецепту, очень четко про­думана. Вулич — Печорин — пьяный ка­зак. Таков главный «треугольник» пове­сти. Вулич — Печорин — судьба. Такова ее основная проблема.

И все это вовсе не так просто, как мне казалось. Большие писатели требуют от нас, чтобы мы их перечитывали. «Фата­лист» оказался необходимым после того, как я прочла его (без преувеличения) де­сятки раз. Но однажды обретенное ощу­щение необходимости уже ие исчезает. И мне странно представить себе: как я ра­ньше не видела всего, что вижу в этой по­вести сейчас?

Мы уже говорили о том, что проза Лермонтова в принципе отлична от прозы Пушкина. «Бэла» и «Максим Максимыч», «Княжна Мери» ничем не напоминают пушкинскую прозу. Но в начале «Тамани» и особенно в «Фаталисте» Лермонтов отходит от своей манеры и приближается к пушкинской.

«Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Дол­гая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пятом часу утра. Те, которые остались в выигрыше, ели с большим аппети­том; прочие, в рассеянности, сидели перед пустыми своими при­борами. Но шампанское явилось, разговор оживился, и все при­няли в нем участие».

Так начинается «Пиковая дама» — очень по-пушкински: сразу, без всяких вступлений. С первой строчки читатель погру­жается в тот мир, о котором будет рассказывать автор.

А вот начало «Фаталиста»: «Мне как-то случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, но вечерам играли в карты».