Печорин и наше время

Самсон Вырнн — первый «маленький человек» в русской литературе — совсем низко стоит на служебной лестнице: он «сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда...». По сравнению с ним, штабс-капитан Максим Максимыч занимает приличное положе­ние в обществе. Но все условно: Максим Максимыч столько же ниже полковника, сколько станционный смотритель ниже гусарского офицера.

Оскорбленный отец но законам света может и должен вызвать похитителя дочери на дуэль, отомстить, ответить на оскорбление оскорблением... Все это так — при одном условии: если он и оскорбивший его человек равны по своему положению в обществе. Если же нет — как бы ни закипело сердце отца, он может только произнести дрожащим голосом: «Сделайте такую божескую милость». Он может только м о л и т ь...

В неоконченной повести Лермонтова «Княгиня Лиговская» герой — Григорий Александрович Печорин,— пролетая но ули­це на своем гнедом рысаке, едва не задавил молодого чиновника Красииского и в тот же вечер, смеха ради, жестоко оскорбил этого чиновника в ресторане. Красинский говорит Печорину: «...вы едва меня сегодня не задавили... и этим хвастаетесь, вам весело! — а по какому праву? потому что у вас есть рысак, белый султан? Золотые эполеты?.. Я беден! — да, я беден! хожу пеш­ком,— конечно, после этого я не человек...»

Человек и богатство, человек и чин, человек и положение в обществе... Конфликт человеческого и античеловеческого, введенный в русскую литературу Пушкиным, был углублен и расширен его последователями.

Маленький чиновник Акакий Акакиевич Вашмачкин в го­голевской «Шинели» даже помыслить не может о протесте — он терпит все издевательства своих товарищей по службе. «Только если уж слишком была невыносима шутка... он про­износил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» Мысль о протесте приходит к нему только в бреду, в беспамятстве перед смертью.

В «Записках сумасшедшего» титулярный советник (это очень маленький чин) Поирищин, сходя с ума, размышляет: «Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер- юнкерам, или генералам... Ведь через то. что камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу. Ведь у него же нос не из золота сделан, а так же, как и у меня, как и у всякого; ведь он им нюха­ет, а не ест, чихает, а не кашляет. Я несколько раз уже хотел добраться, отчего происходят все эти разности. Отчего я титуляр­ный советник и с какой стати я титулярный советник?..»

В том несправедливом мире, в котором живут и смотритель Вырин, и Акакий Акакиевич, и Поприщин — и Максим Макси­мыч! — в этом мире только безумный может восстать против узаконенного порядка: любой полковник более значительная личность, чем любой штабс-капитан, и любой камер-юикер луч­ше любого титулярного советника. А в повести Гоголя «Нос» человек оказывается ничем по сравнению с собственным носом только потому, что человек имеет чин коллежского асессора, а нос — чин статского советника. И это возможно в мире, где человеческое побеждено античеловеческим.

Ни о чем подобном Максим Максимыч, разумеется, не дума­ет. За него думает Лермонтов; он понимает униженное положе­ние старика, и сочувствует ему, и читателя заставляет сочувство­вать. А Максим Максимыч давно и прочно усвоил устои мира, в котором он живет. Штабс-капитан знает свое место и не идет к полковнику Н. искать Печорина.

Да, он знает свое место по отношению к полковнику. Но когда к нему в крепость был прислан молодой прапорщик, Мак­сим Максимыч вел себя не как штабс-капитан, а как ч е л о в е к.

Мы помним, как он встретил низшего по чину: «Очень рад, очень рад... пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч, и, пожалуйста, — к чему эта полная форма?»

Вот почему нам так обидно за старика: мы-то знаем, что он — человек, что он достоин уважении и любви... Где же Печо­рин? Почему он не спешит принести Максиму Максимычу свое уважение и свою любовь?

«Максим Максимыч сел за воротами на скамейку... Через час инвалид принес кипящий самовар и чайник.

Максим Максимыч, не хотите ли чаю? — закричал я ему в окно.

Благодарствуйте: что-то не хочется».

В этом простом разговоре нет, на первый взгляд, ничего примечательного. Но читатель, представляющий себе душевное состояние Максима Максимыча, понимает, чего стоил ему целый час ожидания. Старик сдержан: он ничем прямо не выдает своего волненья, но оно сквозит в коротком отказе нить чай и в молчали­вом ожидании за воротами...

Печорин все не появляется, а Максим Максимыч уже ис­страдался от ожидания. Отказавшись пить чай, он «минут через десять» все-таки оставил свой наблюдательный пост, «наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй и ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве...».

Он ждал Печорина до ночи; очень поздно он наконец лег, но «долго кашлял, плевал, ворочался...

Не клопы ли вас кусают? — спросил я.

Да, клопы...—отвечал ои, тяжело вздохнув».