Печора

«Это еще что за чушь?» — подумал я. И вдруг мне снова стало смешно. Игра. Как в детстве, как в кино про оккупацию. И все-таки я ковылял за ним. Хотелось догнать и спросить: «Зачем все это?» Но он шел, ускоряя шаг, и снег хрустел под его ногами все резче и резче.

Наконец он остановился перед домом. Рукой пошарил. за калиткой. Открыл щеколду и вошел во двор, успев кивнуть мне головой. Я последовал за ним.

Вместе мы поднялись на крыльцо. Он открыл дверь ключом. Когда мы входили в какую-то боковую комнату, из дверей напротив выглянула женская физиономия в платке. Глаза у женщины были неприятны.

Комната, в которой я оказался, была необжитой.

— Здесь можно и поговорить спокойно, — сказал капитан.

— Как же вы меня не боитесь вводить в ваше хозяйство?

— В ваших интересах не афишировать наше общение…

Я прикусил язык.

Комнатка была не то чтобы гостиничная и не то чтобы жилая. Она была подделкой под жилую комнату. А запахи и все нутро этой комнатки как будто воспроизводили кабинет капитана в двухэтажном доме. Стулья, стол. На столе допотопный приёмничек. Приемник сразу был включен, чтобы разговор наш приглушался шумом и треском.

— Вы знаете Тарабрина?

— Знаю, — ответил я.

— Какие у вас с ним отношения?

— Книги у него покупаю.

— Коммерческие, значит.

— Почему коммерческие? — спросил я. Это слово дико резануло мой слух.

— Вы собираетесь к нему?

— Собирался. Я как-то встретил его на днях.

— Знаю. У столовой.

— У столовой, — подтвердил я. — Спросил, нет ли у него чего-нибудь насчет Морозовой и Велас-кеса.

— Прекрасно, — сказал капитан с еще большей заинтересованностью. — Ну и он что?

— Приходите, — говорит. — Есть у меня и про Морозову, и про Веласкеса.

— Так и сказал «про».

— Что значит «про»? — спросил я.

— Ну «про» Веласкеса, — так и сказал «про»?

— Да, так и сказал «про». Я тоже удивился. Выражается как ребенок.

— Так вот, меня интересует мнение Тарабрина о Веласкесе и Морозовой.

— Ну и спросите у него! — возмутился я. — Чего проще-то сделать…

— Я не могу. Мне он не ответит. Да и нельзя мне выходить на связь.

— А с какой стати я должен это делать?

Я не сказал, что это в чем-то некрасиво: идти к человеку, разговаривать с ним, а потом идти докладывать в специальное учреждение, когда, сколько и так далее, и тому подобное. Жуть одна! Всего этого я не говорю капитану, потому что в игру с ним играем такую. Он вроде бы меня куда-то втягивает, а я вроде бы как не хочу, да и. не отказываю ему. Потом я только понял, что мне так в лоб и надо сказать было ему: «Не гожусь я для этой роли. Не гожусь, и все. Нервный я. Не высыпаюсь. Страхи мучают. Кричу по ночам. Пот льется со всего тела. Увольте». А вот так не сказал. Да еще капитан в душу влез. Да там расположился. Да еще и подпи-сонку взял у меня, что ежели чего непристойное случится, так не утаю я, все расскажу. Зачем подписоч-ка? А теперь к Тарабрину. Тарабрин тоже гусь. Сволочь, говорят.

Я прихожу к нему. А он рад мне. Обнимает, усаживает за стол.

— Отдам по номиналу, — говорит. — И про Морозову, и про Веласкеса. Книжечки малоценные. Примитивчики. Но первичная информация содержится. Я ведь, знаете, уезжаю. В Москву. Полная реабилитация пришла. Вы не хотели бы познакомиться с некоторыми подробностями из жизни протопопа, духовного отца Морозовой?

— Очень интересно.

— Сейчас. Держите — это «Житие», а это о нем.

Тарабрин подал мне две затрепанные книги, впрочем, листы в обеих были неразрезанные. Старые-престарые книги, а листочки как вышли из типографии блоками, страниц по шестнадцать в каждом, так лет пятьдесят никто и не разрезал листочки, не отделял друг от друга.

Тарабрин вытащил нож и стал разрезать в книжке листы.

— Вы, наверное, хотели бы знать мое мнение об этой Морозовой? — сказал Тарабрин как ни в чем не бывало.

«Дудки, — подумал я. — Гори ты хоть синим, хоть белым пламенем, а мне твое мнение просто ни к чему. Это капитан пусть сам приходит и узнает твое мнение».

А Тарабрин все же заговорил: не затыкать же мне ему рот.

— И, наверное, времена Веласкеса вас интересуют? Я смотрел ваши пьесы. Весьма любопытные экзерсисы. Эта история боярского бунта не так уж проста. И есть здесь одно «но», о котором не принято говорить. «Тишайший» Алексей Михайлович, государь русский, предшествовал Петру и тем самым подготовил реформы. Пётр пошел дальше своего батеньки в жестокости. Батенька в ямы саживал, когда уже крамола достигала вершины, а Пётр головы отрубливал без всяких разбирательств, за одно словцо отрубливал…

— Неужто за одно словцо? — не выдержал я.

— Обязательно за одно словцо. Вы думаете, просто все было?

— А откуда же это словцо взять царю? Откуда же знать царю, кто какое словцо сказал?

— Понимаю, понимаю. Вот об этом есть у меня книжечка. История царских доносчиков. Знаете, что такое филёр?

— Что такое филёр?

— О, вы не знаете настоящей истории? Дам вам почитать. И историю царской тюрьмы вам покажу. В прошлый раз мы в другую крайность с вами ушли — в кавалергардский полк да в институт камер-юнкеров заглянули, а теперь уж в самый низ спустимся.

— Вас тоже контрасты интересуют?