Печора

Палач обхватил топорище обеими руками, занес топор над головой и ударил — левая рука Стеньки стукнулась об пол. Палач зашел с другой стороны, нацелился.

— Руби! — и правая нога отлетела. И вдруг глаза Степана Разина вспыхнули, и лицо его преобразилось счастьем. В толпе он увидел ее — то светлое видение, которое крестило его из окна, а ночью приходило к тюрьме с крестом и с белою сорочкою. Она глядела на него, осеняя крестом, и плакала. Сам он уже не мог перекреститься — нечем.

— Прощайте, православные! Прощай, святая душа, — крикнул он.

— О боже, всесильный и вечный! Сподоби мя таковых же мучений ради тебя, — прошептала Морозова, стоя в толпе рядом с сестрою Акинфеею в одежде чернички. А палач рубил 'тело Степана на куски, как рубят воловью тушу, и сподручники его втыкали эти кровавые куски на колья.

В день казни Стеньки, ночью, пришли и к Морозовой, пришли по ее душу по велению царя; власть теряла под собой почву; люди из боярских и купеческих семей, из мужичьих изб и из монастырских келий добровольно и с радостью шли умирать. Смерти во спасение жаждали женщины!

— Сподоби мя таковых же мучений!

…Вместо ножных желез сестер приковали за шеи к стульям-колодкам. Это была самая позорящая заковка — собачья. Морозова радовалась этой заковке и с благоговением поцеловала холодное железное огорлие цепи, когда стрелец Онисимко, трепеща, надевал ошейник, а ножные кандалы, сняв с ее махоньких «робячьих ножек», положил к себе за пазуху, чтобы потом повесить под образа и молиться на них. Непокорных сестер решили позорно, «с великим бесчестием» прокатить по Москве. Впереди колесницы-дровней провезли богатую карету Морозовой, в которой она езжала ко двору прежде, в сопровождении двухсот слуг, в карету, запряженную двенадцатью аргамаками в золоченой сбруе, с верховыми на каждой, посадили ее сына Иванушку: «Мамочка, мамочка, за что они тебя так?» А потом пытки.

…На Урусовой разорвали ворот сорочки и обнажили, как и Акинфею, до пояса. Она вся дрожала от стыда, но ничего не говорила. Урусову подняли на дыбу.

— Потерпи, Дуняша, потерпи, милая, — говорила Морозова.

— Тряхай хомут! — скомандовал Воротынский. И у Урусовой выскочили руки из суставов.

Два палача подступили к Морозовой. Она кротко взглянула им в лицо и перекрестила обоих:

— Делайте доброе дело, делайте, миленькие. Палачи растерянно глядели на нее и не трогались.

— Делайте же доброе дело, миленькие, — повторила Морозова.

— Доброе… эх! Какое слово ты сказала? Доброе?

— Ну! — прорычал Воротынский.

— Воля твоя, боярин, вели голову рубить нам! Не можем!

— Вот я вас! — задыхался весь багровый Воротынский. — Вяжите ее! — крикнул он стрельцам.

И стрельцы ни с места. Воротынский бросился на стрельцов — те отступили. Он к палачам с поднятыми кулаками — и те попятились. Тогда Воротынский сам потащил Морозову к хомуту, и ему помог Ла-рион Иванов. Подняли на дыбу и Морозову. Вывихнутые руки торчали врозь…

…Дважды посылал гонцов к Морозовой русский царь Алексей Михайлович: «Хочу аз тя в первую честь возвести, богатство вернуть, откажись от Аввакума, не крестись двумя перстами, и пришлю за тобой аргамаков моих и бояре на руках понесут тебя!»

В Боровск был отправлен архимандрит Иоаким.

— Дочь моя, — начал было он.

— Али тем ты мне отец, что меня на дыбу подымал?

— Нечя подымал.

— Так ты от него?

— От него.

— Не он тебя послал ко мне, а вы, отняв у него зрение и разум, прислали ко мне послом его безумие и слепоту.

— Послушай, боярыня, великий государь, помня честь и заслуги дядьки твоего, Бориса Морозова, и мужа твоего, Глеба, службу, хочет возвести тебя на таковую степень чести, какой у тебя и в уме не бывало.

— Не велика его честь, коли я променяла ее на сей вертеп. Скажи царю, — продолжала Морозова, — у меня здесь в темнице есть такое великое сокровище, какого царю не купить за все богатство. — И она указала на маленький земляной холмик, высившийся в одном углу подземелья: то была могилка ее сестры, Дуняши.

— Я хочу лечь рядом с нею, — сказала Морозова.

— Это твои последние слова?

— Нет. Еще скажи царю: пускай он готовится перед господом отвечать за сонмы казненных, утопленных, и удавленных, и сожженных. Пускай и мне готовит свой ответ за моего сына и за мою сестру.

— Ну и баба! — бормотал Кузьмищев, выходя с архимандритом из подземелья. — Сущий Стенька Разин.

— А помнишь ту ночь, когда мы с тобой ходили к Степану Разину, помнишь, как он пел: «Не шуми ты, мати зелена дубравушка?» — спрашивала Морозова у сестры Акинфеюшки в свою последнюю ночь.

— Помню.

— А на лобном месте его помнишь?

— Помню.

— А я думаю, свечечка… я много о нем думала… Не привел мне бог дождаться, чего я искала.

— А чего?

— Такой же смерти на глазах у всей Москвы.

— Что ты, милая, зачем?

— Как мы тут гнием? Никому не в поучение. А то, глядя на нас, и Другие бы учились умирать.

Черная тень неожиданно вышла из-за угла. Я едва не отпрянул в сторону. Навстречу мне шел капитан.

— Идите за мной на расстоянии десяти шагов, — сказал он и зашагал вдоль забора.