Печать мастера. Том 2

Он умрет здесь. Он не выберется отсюда. Это место убьет его. Если он не найдет выход, он останется здесь. Это белое место станет его могилой.

Сверху в небе закричали соколы, и тот, что кружил прямо над ним, ответил — тревожным клекотом. И на его зов отозвались десятки птиц со всех сторон, парящих над барханами вдали.

Но и этому Коста больше не верил тоже. Ни птицам, парящим в небе, ни тем картинам, которые впереди показывала ему беспощадная пустыня.

* * *

Пустыня

Западная гряда барханов у чаши «белой смерти»

Пустынник отнял ладонь от рта, и зов эхом прокатился по пескам. Сокол в небе — маленькая, едва различимая точка вдали — ответил ему протяжным криком, и продолжил нарезать широкие круги прямо в центре белого плато, указывая место стоянки одинокого путника.

Через миг — ответный крик — клекотом прилетел с разных сторон, по кругу барханов, и с десяток птиц поднялись в небо.

Охранник Фу тревожно тронул проводника за плечо:

— Что там, я не понимаю ваш птичий язык… Что с мальчиком?

Вместо ответа пустынник ткнул грязным до черноты пальцем в небо — прямо в диск светила:

— Пришло время миражей. Испытание начинается.

* * *

Пустыня

Белое плато

Коста кружил на месте десяток мгновений. Стоял, думал, опустив глаза вниз, чтобы не видеть никого и ничего.

Если он просто выберет прямой путь, в любую сторону — это выведет их из ловушки?

Он видел утром стену барханов со всех сторон… если просто ехать ровно в одно сторону он же должен достичь песчаных гор? Должен?

Хотя в этом месте он вообще ни в чем уже не был уверен.

Вода — кончилась.

Сколько он продержится без воды здесь? День? Три? Декаду? Прежде, чем просто свалится вниз и больше не сможет подняться.

Голоса миражей манили, и он оторвал часть верхней тряпки, плотно скрутил, и сунул в уши — звуки немного стихли.

Коста посмотрел прямо — ворота поместья Блау сияли в снегу, посмотрел направо — там на городском побережье швартовались торговые джонки, посмотрел налево — огнями сиял ночной Керн, и где-то там, была их лавка…

Он выдохнул, зажмурил глаза, потряс головой и размотал тряпку с головы. А потом замотал снова, полностью, закрыв глаза на два слоя, чтобы опустилась блаженная тьма.

Ничего не видеть.

Поправил плотнее затычки в ушах.

Ничего не слышать.

И ничего — не чувствовать.

* * *

Сколько он стоял на одном месте, он не знал. Каждое направление было верным и неверным одновременно.

Его окутала блаженная тишина и темнота. Даже жар от песка и горячий воздух уже стал привычнее. Он наслаждался тишиной.

Он мог бы стоять так вечность. Зарывшись пальцами в горячую шерсть — его маяк и его якорь в этом мире миражей. Единственное, что было — настоящим.

Но сдаться, значит — умереть. А умирать он не хотел. Это он тоже понял отчетливо, когда голоса вокруг стихли.

Он хотел — жить. Жить! Он слишком мало успел. Если умереть сейчас, если сейчас уйти за Грань — ради чего он жил? Что он успел сделать? Кто вспомнит его, когда он умрет, чтобы поставить свечи в Храме?

Он не жил. Он — убегал.

Коста облизал пересохшие губы, и пошевелил поводьями — лошадка послушно переступила копытами, делая новый круг.

Ну же.

Ну же.

Боги, если вы есть… ну же… куда мне идти?

Я хочу жить!

Великий, если ты есть, если ты слышишь меня… выведи меня отсюда… выведи, и я буду служить тебе всю жизнь, каждую декаду буду ходить в Храм, и, клянусь, свечи в твоем храме не погаснут до тех пор, пока я жив…

Выведи меня отсюда… я не знаю, куда идти, Великий… я не знаю куда идти…

Лоб горел от жара, и Коста чувствовал, что задыхается, и, когда он уже рванул тряпку с лица — какая разница, где умирать — миражи тоже не плохо… в его груди взошло солнце.

Вспыхнуло обжигающим горячим шаром в груди. И рванулось наружу.