Павлик

– А теперь конец уже близко. Совсем рядом почти, если так-то судить, только вот подойти к нему не так-то просто, выходит, – Павлик задумчиво пригубил текилу и в очередной раз закурил. – Быстро все произошло, в миг один… Как граната под ногами у меня рванула, если аналогии доступные использовать. Вспышка какая-то яркая… А может, и не было ничего такого, а просто додумал сам потом уже. Ощущения мои если словами описывать, то меня как будто на десятки маленьких кусочков в одну секунду разорвали. Без боли, без шума, но именно что порвали… Еще миг назад я один был, Игорь Смирнов который, – и вдруг уже и не знаю сам, кто я. И первое что вижу, – взгляд у молодого человека постепенно остекленевал, – поле это весеннее, только с какого-то другого ракурса. А еще миг спустя понимаю, что из кирхи это вид и что не я это вижу, а ганс тот на колокольне, пулеметчик который! Но и сказать, что я умом это понимаю – нельзя. Да даже и не ганс вовсе это видит, как бы сейчас дико все это ни прозвучало, а я сам и вижу через прицел пулеметный. – с каждым словом его голос делался тише и тише. – Вот если по-простому совсем говорить, то я тем самым пулеметчиком и оказался. Остался ли я Игорем Смирновым в тот момент, который на поле-то лежал? Не знаю, – он увлеченно рассматривал свою ладонь, подсвечивая ее огоньком сигареты. – Не спрашивайте! Я, можно сказать, одновременно на кучу частей распался, каждая из которых все про себя знает, какую-то свою собственную жизнь живет, и свою собственную же историю имеет. Сознание свое, воспоминания… И первое, что я чувствую, это как я на поле через прицел смотрю… Ничего не вижу вокруг, только пол каменный подо мной, стены нависли. Коробка эта, в которой я оказался, точно холодом могильным пропитана насквозь. И знаете, что, – Павлик неотрывно смотрел в даль. – Я, наверняка, со своим рассказом вам сейчас на режиссера дешевого фильма ужасов похожим кажусь… Через слово повторяю: ужас-ужас, смертный ужас и прочие клише со штампами. Ну так да! И Колька Бык с кодлой своей – ужас, и сны мои те – тоже ужас… И то, что сейчас на ноги ватные подниматься мне, которые и не держат уж больше, – там вообще ужас животный! Но вот, что такое настоящий ужас, я только в тот момент понял, когда на кирхе этой оказался… В шкуре пулеметчика, – его зубы начали постукивать, губы затряслись. – Фриц Хаманн, – он безжизненно смотрел в пустоту перед собой. – Фриц Хаманн меня звали. Тридцати четырех лет, крестьянин обычный… Жена Анна, две дочки – Ханна и Лора.

Губы у Павлика с каждой подробностью тряслись все сильнее. Пальцы рук он сжал так, что они побелели и стали почти одного цвета со скатертью на столе. С силой выдохнув, он выдавил слабое подобие улыбки и упрямо продолжал:

– Надо же, как оно непросто-то… Знаете, тут, наверное, я совсем коротко скажу. Подробно не смогу – не сдюжу, боюсь. Я ведь тогда действительно этим Фрицем стал, в кирхе той на каменном полу лежащим. Со всей историей его, с воспоминаниями… И никакого больше Игоря Смирнова, никакого Карпатого Ивана Кузьмича… Сережи Логинова тоже больше не было с его этим «Больно-то как!» Ничего… Только мешок каменный, поле и мир, до прорези прицела сузившийся.

Павлик опять замолчал, а после довольно долгой паузы очень медленно, совсем не глядя на собеседника, продолжил:

– В самом начале он в армию попал… Он – Фриц Хаманн то есть, который на холодном каменном полу лежит и которым я стал в одночасье. В сорок первом… Я, в смысле, он, на марше в село наше вошел… В советское село то бишь – на Украине это было, – зубы его опять принялись выстукивать жутковатую дробь. – До нас через село это эсэсовцы прошли, прямо перед нами, считай, а мы – за ними следом… Вот тогда он прямо на нее и наткнулся… Маленькая совсем, – лицо рассказчика, как показалось Игорю Сергеевичу, стало белее скатерти, глаза налились кровью, и смотреть на него стало просто страшно. – На самой обочине почти, – тот начал говорить еще медленнее, но одновременно и очень тягуче, словно читал страшный заунывный стих. – Рядом с дорогой… Она, а рядом совсем – мать ее, – Павлик резко выдохнул и дернулся к графинчику с текилой, плеснул остатки в чашку и проглотил их одним глотком. – Нет, так не смогу. Короче, – он в упор посмотрел на притихшего собеседника, – девочку эту маленькую на части эсэсовцы порвали… Ее и мать… Вначале, наверное, мать… А потом лопатками насмерть забили… А ее рядом с матерью прямо рвали… И одна все видела, и вторая…. Там еще кто-то был, – голос Павлика звучал уже совсем глухо, – только для меня там уже совсем ничего больше не было… Девочка эта, она еще живая была… Дышала еще. Все в крови… Тельце ее полуголое… В глазах, – он резко закрыл лицо руками, – нет, не смогу!