Павлик

– А что – они? Да вы смеетесь, что ли? Меня же и не было там, у костра, я-то на поле был том. Весь, причем, без остатка… Вот, стало быть, оно до пика своего и дошло, ощущение это. И тут, – он виновато пожал плечами, – я вообще ничего толком описать не смогу, как вышло все. Просто вдруг я как будто команду себе внутреннюю дал, шлюзы открыл какие-то, что ли… Причем, как именно открыл, тоже не спрашивайте, открыл – и все! И как только это случилось, меня опять из одного кадра в другой неожиданно перебросило… Знаете, как это выглядит? Будто кто-то рубильник перещелкнул, и все – я уже не здесь совсем, и об этом «моем» и воспоминаний никаких не осталось! И тут – опять Москва довоенная моя, – он невесело усмехнулся. – Ну не моя, конечно, не Павлика, а другого меня – Игорь Смирнов который. Вечер, каток, музыка играет, люди какие-то… Лица счастливые у всех, девчонки, мальчишки… А я – тот я, Игорь Смирнов который, – с этого катка выходить как раз собираюсь… И тут еще дольше рассказывать можно, откуда я все знаю, как, почему, но смысла нет. Ведь ты, чтобы ты сам про себя сейчас в этот самый момент ни думал, все про себя без остатка знаешь. Знаешь, что, как, почему… Как зовут, что минуту назад случилось, что год назад было. У тебя ведь всегда история про себя сегодняшнего готовая есть! А уж сколько в ней правды, в истории той, это только будущее покажет. Ты вот вроде только что Павликом Андреевым был, тридцати четырех лет отроду, с историей богатой внутренней, а еще миг – и на поле ты весеннем, перед атакой последней. И история у тебя – не беднее, чем у Павлика Андреева из две тысячи восьмого, а побогаче еще, как практика-то показывает! Вот так и там… Чтобы коротко совсем, мне, Игорю Смирнову, сейчас с катка выходить нужно и домой идти. А идти я не могу, если честно, и причина – ждут меня. Я даже имя его помню – Колька Бык. Он в той Москве моей, довоенной, рядом с нами живет, на Покровке… И мы дворами нашими не то чтобы прямо там воюем до крови, но и не сказать, что мирно живем. Так вот… Я на каток-то один пришел, без пацанов наших, а территория – вроде бы их. И мы с ним на катке и схлестнулись прямо. Не, не до драки, так у нас не принято было. Но он мне коротко так бросил: жду, мол, тебя на выходе! Я-то ведь знаю, что у нас уже не раз зарубы были, в той моей жизни, имеется в виду. И сценарий мне до боли известен. Там, от катка недалеко, двор есть один, куда мы всегда пластаться ходили, коли кто с кем чего не поделил. А Колька этот – здоровенный амбал, не зря его Быком прозвали! И у меня против него – ни одного шанса! А пластались-то тогда по серьезному! Не до смерти, конечно, нет, но могло и до увечий дойти. И никогда еще мне с ним драться не приходилось! Я не дохляк какой, скорее, наоборот! Мог всегда за себя сам постоять, и в табеле о рангах нашем – не на последнем месте. Когда приходилось коллективом отношения выяснять, то проще все. Без раздумий, без разбору – пошел вал на вал, но такое совсем редкостью было. Обычно один на один и ходили, как на дуэли, прямо. Да и в одиночку я выходил много раз… Меня били, я бил, по-всякому складывалось… А тут – я один, а этих несколько… И хоть пластаться-то мы один на один с Быком должны, только не легче мне от этого ну ни капли. И вот стою я перед выходом с катка, а сам знаю: они уже там, во дворе том. И они знают, что я это знаю, и ждут меня. А там – кровь, зубы, ребра, может быть… Всяко же он меня в муку измочалит… И вот тогда я и понял, что выход есть! Ведь нет никого, наших то есть! И могу я сейчас мимо двора этого проскочить, и, по большому счету, даже не упрекнет меня никто, если до суда-разбора дело дойдет. Строго говоря – не за что! У меня тем временем уже и руки слабеют, и в животе – как пронесет сейчас: слабость, тошнота… Пиздец, одним словом, как страшно… правда, от чего именно страшно, и сам не пойму, – Павлик повел плечами. – Не убьет ведь, калекой не оставит. Ну синяки, ну шишки… На худой конец – перелом там какой. А мозги-то не так работают, я вам скажу! Совсем не так! Нагнетают мозги ужас, сценарии разные рисуют… И плохо мне стало – до обморока. И я, – его голос сел, – сам не пойму, как мимо двора этого мышью серой проскочил! Тайком, как крыса, и – по стеночкам, по стеночкам да домой. Домой пришел – ноги не держат, сразу в постель. Больным сказался, мама давай меня обхаживать: чай с вареньем, мед… А я ни на нее смотреть не могу, ни на себя, – голос Павлика задрожал. – Я-то мечтал отрубиться сразу, но куда там… «Хуюшки хую, – сказали пьяные гости, – мы остаемся ночевать!» – как в народе говорят в таких случаях. Лежу, значит, без сна, и только в этот миг осознавать и начинаю, что же натворил-то. Не понимаю, а именно осознаю! Как просветление какое накатило, да поздно… Мне все видеться начало, как оно на самом деле было… Крысиные перебежки эти мои мимо двора того, взгляд зашуганный, коленки трясущиеся… И понять ничего не могу: да что бы случилось-то? Ну подумаешь, драка, пусть и перелом несчастный! Так сколько я пластался-то ведь уже! И один на один, и с несколькими! Били, синяки сводил, больно было – не спорю. Но чтобы вот так, на ровном месте в штаны наложить, пасануть и развернуться от драки, не было такого со мной ни разу! Не было, да случилось, – голос его снова завибрировал. – Кольку Быка, к слову, через неделю посадили. За что – разные слухи ходили, но в целом – бомбанули они военного какого-то. Ну а их, естественно, сразу и нашли. Взяли тепленьких еще, и всем – на полную катушку. И про подвиг этой мой, крысиный, никто и не узнал никогда. Только, – Павлик пригубил текилу, – это ведь не важным совсем оказалось-то! Жить со всем этим только мне теперь предстояло… С трусостью с моей, с крысиными перебежками по стеночкам темным… С мерзостью этой, которая, как покрывало липкое, опутала меня тогда… Знаете, – его губы снова затряслись, – я в тот момент в первый раз, наверное, понял, что такое – честь потерять. Ведь для нас сейчас мертвые это все слова: честь, мужество, совесть. Что обертка, из которой конфету вынули, лишь одна бумажка липкая в руках осталась… А откровение, оно ведь взрывается в тебе в один миг! И нет больше абстракций никаких туманных, и за каждым мертвым словом его живая суть осознается. Вот и у меня, когда я по тем стенкам от махалова с Быком бежал, будто бы части какие-то отрезали. Важные очень части… И жить без них, – он поднял глаза на Игоря Сергеевича, и тот поразился застывшей в них муке, – не то чтобы хуже смерти, а просто нельзя! Это не жизнь… – Павлик глубоко вздохнул. – Это и есть смерть. Медленная только очень. Вонючая, мерзкая, липкая… Вонь от этой смерти исходит, смердит она… Как будто заживо разлагаешься… А ведь сам-то я тогда и не заметил почти никто ничего, только брат мой Олежка что-то такое почуял. Погиб он, в сорок первом сразу и погиб, – молодой человек кивнул, отвечая на незаданный вопрос. – Олег Евгеньевич Смирнов, двадцать четыре года ему тогда было. И отец погиб, – голос звучал теперь глухо, безжизненно, – Евгений Семенович Смирнов, капитан Красной Армии. Летчиком он был, и на Халкин-Голе в мае тридцать девятого и погиб. Смертью храбрых, естественно. Только это все еще не скоро будет. Мы к этому еще шли только, хотя и знали уже, что – не за горами. И вот Олег-то тогда и почувствовал что-то, все расспрашивать меня пытался, а я – ни в какую. Так и не поговорили с ним об этом… – из груди Павлика снова вырвался тяжелый вздох. – И ведь улеглось все, как я сам себе думал. Молодость, она свое возьмет по любому… Оправдания найдет, временем залечит… Так вроде бы и сгладилось все. Время, говорят, все лечит, однако я вам скажу: иллюзия это. Есть такие вещи, которые никакое время не вылечит. Ничто не в состоянии такое вылечить. В угол темный загнать можно, в чулан подсознания спрятать, это да… Но все одно, как угли под пеплом, это тлеть будет, часа своего дожидаясь. А стоит только часу пробить – полыхнет все в один момент, и не спрятаться от этого уже, ни укрыться. Если бы знали мы, что платить придется за каждый миг такой, много бы чего люди не творили. И чем дольше времени до расплаты пройдет, тем лишь хуже…