Павлик

– Угу, – тот кивнул, – наверное… Я вообще тогда почти ничего не запомнил: этот мир будто исчез. Только проваливаюсь куда-то все глубже, как будто уплываю. Медленно так, постепенно… Картины какие-то перед глазами встают, и я уже не здесь – там… А где – там, и не спрашивайте! Просто не помню! Только помню: много там чего было, и все – по-настоящему! Будто бы я там жизнь живу какую-то, и не одну, может, – он на миг задумался. – Даже, скорее всего, не одну… Но факт фактом остается: что там происходило, долго ли это все продолжалось – тайна для меня, мраком покрытая! А потом – как щелчок какой, и – оно! Поле то, грохот очереди пулеметной, стихающий… Запах земли, травы… Солнышко, небо синее и весеннее! Я однажды рассказ один про Колыму читал или повесть, не помню уже… Так там утро описывалось, в лагере, имеется в виду, и один зэк так про себя думает: «В такой день помирать легко!» А там, – Павлик зябко повел плечами, – черно на дворе, ветер и мороз под сорок! Вот я над этими словами и подумал: в такое утро, наверное, действительно помирать легче! А если ты еще и зэк бесправный, – он махнул рукой. – Но вот в моем случае – так с точностью до наоборот, на сто восемьдесят градусов, как в народе говорят… В такой день весенний помирать вообще никак невозможно! Это безумие просто какое-то, противоестественное! Пташки эти в небе орут, как тишина установилась… Им что пулемет, что ганс этот на колокольне – все по боку и по фигу! У них – весна, любовь и продолжение жизни… А у нас – два дня войны уже как нет, мыслями – все дома, а на деле – пара минут до «В атаку!» последнего… И исход, он такой ясный и очевидный: слетятся пташечки свинцовые с колоколенки на грудь твою, отбросят назад – и все… Конец фильма, как говорится… Вот от безумия этого в тысячу раз еще страшней смерть принимать! Впрочем, тут я не скажу вам, что про это все там, на поле, думал. Там, пожалуй, не было мыслей всех этих, одни эмоции просто… Ужас, боль, страх… Животный ужас, и животный страх. Причем, не человеческий, а именно животный… И запах земли этой… А еще, – у него задрожала губа, – жук или пес его знает, как он называется правильно… Я пальцами в землю зарываюсь, только на миг застыл, а по пальцам – шевеление какое-то… И тварь усатая такая и мелкая на ладонь мою заползает… Я смотрю на нее краем глаза, и у меня как будто что-то внутри надламываться начинает от всего этого. Ей, твари этой мелкой и черной, жить, а мне… Птички, трава, солнце, небо весеннее… Все это живое и жить будет, а я, – его губы задрожали еще сильнее. – А я уже знаю, что – все! Конец мой, каким бы он ни был, вот на этом поле весеннем и состоится, под солнышком этим ласковым да под крики птах в небе бездонном. И – ни отсрочки, ни вариантов… Сошлись, как говорится, пути и дороги в одну точку… А она, точка эта, – и альфа, и омега… И жизнь, и смерть, и начало, и конец – все в ней. Все в ней, но только пока. Пока Карпатый Иван Кузьмич свое «В атаку!» не прокричит… Вот тогда время и замерло, – Павлик выдохнул, налил себе текилы и опрокинул в рот полную стопку, явно не ощущая ни вкуса, ни крепости напитка. – А потом, – он вдруг стал говорить очень спокойно и равнодушно, и Игорю Сергеевичу снова показалось, что его новый знакомый полностью растворяется в своих воспоминаниях, – словно звон какой-то, тяжесть непонятная. Словами передать не смогу: бедны слова, а может, я не умею просто. Словно, действительно, замерло все… Все остановилось: ни жук по руке не ползет, ни ветерок травинку не колыхнет – как кадр застывший из фильма. И ощущение странное, – он посмотрел собеседнику прямо в глаза. – Вы, опять же, скидку делайте: я вам сейчас подробно рассказываю, а тогда, конечно, по-другому немного все было, сжато очень. Вот в тот миг ощущение это и пришло: как будто прямо сейчас я сделать что-то такое должен… Сделаю – в один миг весь кошмар закончится, нет – вечность на этом поле так лежать и буду, ужасом животным насквозь пропитанный, страхом и безнадегой вечной. И звон снова в ушах поплыл, как колокольный. Тяжесть навалилась… Сложно… Словами, говорю же, не передать… Но ощущение одно крепнет: прямо сейчас непременно что-то сделать нужно, другого времени не будет просто… Да и нет его, – он снова посмотрел в глаза притихшему бизнесмену, – времени того… Это тут, в ресторане, все абстракцией кажется да философией дешевой, а там – истина это, которая в доказательствах никаких не нуждается. Только сейчас прямо, вот в этот самый миг, про который в песне поется, – короткий и ослепительный – сделать что-то только и можно, другого не будет. Он будет, конечно, но – опять сейчас. Нет никакого времени другого: ни завтра, ни вчера. Всегда это самое «сейчас» только и есть. В нем, в этом вечном «сейчас», все иначе может быть, а оно, «сейчас» это, всегда одно только и есть. Сбивчиво, непонятно? – Павлик тряхнул головой. – Сам знаю. Но объяснить по-другому и не могу, и не получится, если очень постараюсь даже. Такое только пережить можно, а чтобы пережить, на поле том весеннем оказаться нужно. Где все без слов и объяснений видно и понятно… Вот в этом самом «сейчас», которое застыло как будто, я вдруг понял, – он вскинул глаза к небу. – Да нет, не понял даже, а, скорее, как пронзило меня… Осознал я вдруг, пусть это сейчас и шизофренией вам покажется, что я сам и есть причина главная того, что в поле этом лежу… Ни Родина, ни товарищ Сталин, ни Иван Кузьмич, старшина наш, ни ганс тот на колокольне – не они причина, а только я. И причина я, и повод, и решение вопроса одномоментное, и вероятность заново на этом поле оказаться – все это я сам. Тут – все я, все – только мое… И в этот момент как новая волна накатила, озарение пришло… Знаете, – он задумчиво смотрел на утреннее небо, по которому вкрадчиво ползли небольшие прозрачные облачка, – как будто на пороге чего-то я оказался. Важного очень чего-то… И мне нужно открыться, впустить в себя что-то, а что – понять не могу… Но ощущение это крепнет с каждым мигом. Впрочем, нет там никаких мигов, одно только вот это «сейчас» вечное… И ощущение все растет, растет… Как распирает меня, и ужас – еще сильнее… С одной стороны, что случится сейчас что-то непоправимое, а с другой – наоборот, словно предчувствие конца счастливого какого-то. Как будто ни атаки сейчас не будет, ни очереди этой, что остановит обязательно, ни ног ватных, на которые подняться нужно… И если, с одной стороны, давит меня вроде бы, то с другой – легкость сплошная. Легкость и свобода неясные вдруг начинают сквозь это все ощущаться. А самое главное: ни от кого это больше не зависит, только я и могу сейчас сам все разрешить одним махом. Противоречиво получилось объяснить, туманно, понимаю, но по-другому и передать словами нельзя, – Павлик опять надолго ушел в себя.