Павлик

– Как – почему? Смотри, какое лицо счастливое. Руки опять же – как будто весь мир товарищ аллигатор обнять собрался. Реально и есть памятник мирозданию, выставленный, так сказать, в природных и естественных условиях, – закончить Павлику помешал обсуждаемый «памятник», глаза которого неожиданно открылись, а тело совершило стремительный разворот вокруг своей оси. За первым разворотом последовал и второй, затем третий, а за ними – четвертый и пятый. Игорь Сергеевич набрал приличный темп, и обомлевший от неожиданности Павлик с открытым ртом следил за четкими и слаженными движениями еще миг назад абсолютно безжизненной и такой спокойной фигуры. Хозяин жизни вращался, как юла, запущенная чьей-то меткой и сильной рукой, и, судя по всему, совершенно не собирался останавливаться. По крайне мере пока что…

– Чистый дервиш! – Василий метнулся к алтарю и уже через мгновение отстукивал на бубне ритм ловкими пальцами, безмятежно пританцовывая всего в паре метров от типичного хозяина жизни и одаривая оцепеневшего от столь резкой смены парадигмы товарища широкой улыбкой. Удары бубна звучали все громче, а скорость вращения тела типичного московского аллигатора увеличилась до такой степени, что Павлик уже не мог разглядеть выражения его лица, поэтому он просто завороженно следил за тем, как разворачивается действо, с наслаждением наплевав на время. Глухие удары бубна и безумный танец внезапно ожившего «памятника» вогнали его в мягкий транс. Медленно, но неукоснительно таяла его связь с окружающим миром, время остановилось, и исчезло все: ночная поляна с гигантской живой юлой, тьма и пламя костра, Василий, безумным Шивой танцующий рядом с бывшим хозяином жизни, бездонное небо и эгоистки-звезды. Почти исчез и сам Павлик… Только это маленькое «почти» да еще невероятное усилие воли позволили ему на секунду открыть глаза и хотя бы попытаться удержать образ ускользающего мира, однако стоило лишь ему сосредоточиться на внешнем, как гигантский живой волчок посередине поляны взорвался яркой и ослепительной вспышкой, словно в самой сердцевине бывшего московского аллигатора расцвел вдруг гигантский цветок и начал лучиться невероятным и одновременно смутно знакомым светом. А еще через мгновение взорвалось и все остальное: у Павлика было ощущение, что лучи из сердца гигантской живой юлы, кружащейся в центре поляны, воспламеняли каждый предмет, которого они касались. Вскоре окружающий мир окончательно исчез, а душу Павлика внезапно озарило невероятно мощное и какое-то очень глубинное воспоминание.

Все стало ясно, как день. Более того, стало ясно, что именно так и было всегда. Словно исчез очень старый и могущественный морок, и все снова стало хорошо. Так хорошо, насколько это вообще возможно себе представить. Не было абсолютно никого, кому могло стать хорошо, и уж тем более не было абсолютно никого, кому могло быть хоть как-то иначе. Не было и времени, в котором могло бы существовать это самое «хорошо», и не было пространства, в котором могло бы существовать хоть что-то другое, а был лишь он, древний, как сама вечность, и настолько прекрасный, что только слезы, брызнувшие из глаз исчезнувшего в яркой вспышке Павлика, могли передать это самое великолепие. Свет все пылал и пылал, посылая в несуществующее пространство лучи самого себя, создавая из самое себя безумно архаичную и невероятно правдоподобную иллюзию. А несуществующее сердце несуществующего Павлика продолжало рваться на несуществующие части, которые немедленно становились тем, чем они всегда были, – им. И с каждым несуществующим мгновением несуществующего времени все становилось только лучше и лучше, пусть даже несуществующий рассудок и противился этому всеми своими несуществующими силами. Боль от осознания всего происходящего, пронзительная и острая, продолжала усиливаться, а древнее и забытое воспоминание по-прежнему рвалось вдаль и ввысь, пусть никаких «далей» и «высей» не было и в помине. И когда несуществующий Павлик был уже окончательно готов раствориться без остатка в происходящем чуде, на несуществующий момент никогда не существовавшего времени навалилось толстое одеяло тишины.