Павел I

В присутствии Марии Фёдоровны и Е. И. Нелидовой Павел Петрович не чувствовал себя спокойно и независимо; почти всегда, каждый день, следовали какие-то упреки, просьбы, возражения. И ещё одно, «дамское средство», которое Павла угнетало особенно сильно: слезы. Как чуткая и ранимая натура, он не мог на них не реагировать, но с некоторых пор он начал сомневаться в душевной искренности их проявления. Ему начинало казаться, и не без основания, что слезы жены — уловка, это — игра, в которой он только статист.

В январе 1798 года Мария Фёдоровна родила сына, нареченного в честь небесного покровителя Императора Архангела Михаила — Михаилом (1798–1848). Роды проходили трудно; какое-то время Мария находилась между жизнью и смертью, но всё обошлось. Ребёнок был здоровым и жизнерадостным. Павел Петрович испытывал настоящую отцовскую гордость и обоснованную династическую радость. У него четыре сына! Это великая милость Всевышнего: ведь ни у кого из его предков столь щедрого потомства в мужском колене не имелось. Единственное, что расстраивало — болезненное состояние Марии. Она несколько месяцев себя так плохо чувствовала, что не вставала с постели.

Муж был внимателен, готов был исполнять любые желания и капризы жены, но постепенно стал утверждаться в мысли, что это затянувшееся «недомогание» — актёрский трюк. Ему передавали, что Мария постоянно принимает посетителей, обсуждает все новости и сплетни, бывает при этом жива, весела и имеет отменный аппетит. Стоило же только ему приблизиться к её опочивальне, так сразу же всё менялось: показная немощь, стоны, но при том почти всегда непременные просьбы, которые он не мог не исполнить. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, стал отказ Марии «по недомоганию» от поездки в Москву в мае 1798 года.

Если в действиях Императрицы действительно наличествовал элемент дамской игры, то можно смело сказать, что весной 1798 года она явно переиграла. Она пошла дальше возможного, не учтя одной, но неизменной черты характера Императора: когда он чувствовал фальшь в отношении к себе, признаки лицемерия, то охладевал к человеку. Иногда это приводило к полному разрыву отношений, иногда нет, но результат был всегда один и тот же: больше никакой сердечности в отношениях быть не могло.

Императрица летом 1798 года почувствовала охлаждение со стороны супруга, что выплескивалось даже на публике; несколько ледяных слов и нарочитых знаков невнимания не оставляли сомнений: между Венценосцами наступила размолвка. Это не могло не сказаться на всей придворной «диспозиции» настроений. Мария пыталась объясниться и 13 июля 1795 года отправила Самодержцу письмо, в котором излила наболевшее.

«Осуждайте моё поведение, подвергните его суду всякого, кого Вам будет угодно; будучи выше всякого порицания и подозрения, всякого упрёка, я не чувствительна к оценке моих действий, но не могу быть такою по характеру публичного обращения со мною, и это не ради себя как отдельной личности, но ради Вас как Императора, который должен требовать уважения к той, которая носит Ваше имя».

Конечно, Мария Фёдоровна любила Императора; Павел в том не сомневался, но эта любовь порой превращалась в тяжелые оковы, нести которые не хватало сил.

Барон Гейкинг описал день тезоименитства Императрицы, приходившийся на 22 июля. Обычно это было радостное торжество, но в 1798 году картина была уже совершенно иной. «22 июля Двор находился в Петергофе. Так как то было день Императрицы, то и я был принуждён туда отправиться. Государь был в явно дурном настроении; со мною обошелся холодно и не сказал мне ни слова. Фрейлина Нелидова казалась мне погружённою в глубокую печаль, которую она напрасно старалась скрыть. Бал этот был похож на похороны, и все предсказывали новую грозу».

Павел I восстал, решив покончить с женской опекой. Этот «мятеж» не только радостно был приветствуем придворными интриганами, но он в значительной степени был ими подготовлен. Анна Лопухина стала орудием грязной комбинации, «инструментом» борьбы против Императрицы, но не за Монарха, а как раз против него. Павел Петрович не разглядел здесь потаенного смысла…

Никто доподлинно не узнал, любила ли в полном смысле этого слова Лопухина Императора. На публике она изображала кроткое создание, со слезами умиления смотревшее на повелителя. Она в его присутствии краснела, млела, трепетала, но так и осталось неясным, что являлось причиной приступов чуть ли не «лихорадки», охватывавшей Анну. То ли действительно неизъяснимое пленительное чувство, то ли экстатическое обывательское осознание приобщённости её, тихой и довольно забитой московской барышни, к «центру вселенной» — Императору Всероссийскому.

Император же, когда видел Лопухину, то испытывал доселе незнакомое чувство восторга; он становился каким-то беззаботным и радостным юнцом, который смотрит на мир широко раскрытыми и беззаботными глазами, не ведая ещё, какие испытания и потрясения он ему готовит. Павел Петрович влюбился, и это переполнявшее его чувство побороло даже инстинкт страха, который был привит ему почти с рождения.