Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

Семья пила крепкий, красный чай. Взрослые ели гусиное сало. Сало привез шурин из Каменец-Подольска. По случаю большого семейного праздника взрослые ели сало. И по случаю праздника дети ели маковки. Маковки привезла тетя из Калиновки. Детей загнали в другую комнату. Они играли в интересную игру. Интересная игра называлась «Траур по усопшим». Дети сняли ботинки и сели в угол, подвернув под себя ноги. Тот, кто первый улыбнулся, исключался из игры. Детям было очень весело. Но и веселье надоедает, и маленький Гордон встал и подошел к двери, чтобы подслушать разговор взрослых. Он был в одних чулках, и взрослые не услышали его шагов.

Семейный вечер был посвящен воспоминаниям.

— Мы все-таки собрались вместе, — говорил дядя из Кривого Озера, — мы существуем, мы не убиты, мы не искалечены. Посмотрите на меня: разве у меня поломанные руки и ноги? разве у меня перебитые кости или — не дай Бог — пустые глаза? У меня все на месте.

Тут отец Гордона вздохнул.

— Я вздыхаю, — сказал он, — что все у нас на месте. Что все у нас на месте, а Иерахмиеля нет, а Кантониста нет, а Бейлы нет, а Воскобойникова нет.

— Нет Иерахмиеля, — сказала тетя из Литина и заплакала.

— Нет Кантониста, — сказала тетя из Калиновки и заплакала.

— Нет Бейлы, — и тетя из Литина стала рвать на себе волосы.

— Нет Воскобойникова, — и тетя из Калиновки ударила себя в грудь.

Это был вечер, посвященный воспоминаниям. Несколько лет назад в Кишиневе был погром. Пьяные хулиганы убили Иерахмиеля, убили Кантониста, и Бейлу, и Воскобойникова.

Дядя из Кривого Озера сказал:

— Они сами виноваты. Почему они не прятались?

Шурин из Белой Церкви с ним согласился:

— Это не еврейское дело защищаться. Что это за самооборону они выдумали?

А шурин из Каменец-Подольска сказал:

— Это чистое сумасшествие! Не надо было выходить на улицу с револьвером. Полиция никогда не потерпит, чтобы еврей вышел на улицу с револьвером. Я тоже хочу знать, почему они не прятались? Я ж смог забраться на чердак.

— Это золотые слова, — сказал дядя из Кривого Озера. — Вот же — я живой и здоровый. Почему я такой? Как я только разнюхал, что и у нас начинается, я сейчас же взял всю свою семью, мы оделись потеплее, и все залезли в подвал, и мы просидели…

— Э, нет, — прервал его шурин из Каменец-Подольска, — вы сделали глупость, и я вас очень попрошу больше этого не делать. Никогда больше не уходите в подвал. Лучше всего забираться на чердак, а если в городе есть высокий дом, то на самый верхний этаж.

— Ой, Воскобойников! — сказала тетя из Калиновки, — ты был совсем сумасшедший человек. Разве хулиганы пришли на твою улицу? Ты же был в самом центре — там, где живут богатые люди; они же откупились от полиции, они же наняли солдат для своей охраны, но ты вышел со своим револьвером на улицу, ты стал на углу, как сторож, и на тебя наехал казак, он наехал на тебя со своей голой шашкой и разрубил тебе твою неразумную голову. Ой, Воскобойников!

— Когда начнется дело, — сказал шурин из Белой Церкви, — я обязательно взберусь на самый высокий этаж. Вы говорите чистую правду. Если царь захочет нас бить, так не поможет никакая самооборона.

Что случилось с маленьким Гордоном?

Он раскрыл дверь и остановился на ее пороге, весь белый: он шатался, держался за косяк одной рукой, а другая рука висела, как забытая.

— Это неправда! — закричал он. — Это неправда! Это чистая неправда!

Он так громко кричал, что мать бросилась к нему и стала покрывать сухими поцелуями его белое лицо. Гости вскочили, вышли из-за стола и окружили мальчика.

— Когда начнется погром, — кричал маленький Гордон, — я возьму большой колун, и я его наточу, и я выйду на улицу, как Воскобойников, и буду рубить всем хулиганам головы. И казакам я буду рубить головы, и я возьму большой колун, и я его наточу…

— Успокойся, сыночек, — плакала мать, — успокойся, мой солдатик, начальник мой…

Но маленький Гордон не успокаивался.

— Я не буду прятаться, — кричал он, — я не хочу прятаться в подвале, и на чердаке я тоже не хочу прятаться, и я не хочу…

— Ой, — вскричала мать, — мой наследник!

Она заметила белую пену на губах сына. Он упал на пороге, где стоял. Целый день нельзя было разжать его сдавленные припадком зубы. К вечеру другого дня его откачали. Он скрывался у соседей. Ему было стыдно. Но с того дня ему начали сниться и конь, и доспехи, и слава полководца. Он мечтал о мести врагам, о славе полководца и в то же время боялся крови, а военные книжки читал с отвращением. Он перестал собирать у монополек пробки. Собирание пробок у монополек было одним из любимейших занятий детей его улицы. Пьяницы покупали сотки и полубутылки водки и выпивали ее тут же, выталкивая пробку ударом раскрытой ладони в дно бутылки. В сургучовых крошках валялись пробки. Как-то у монопольки подрались двое пьяниц. Один ударил другого бутылкой по голове, другой нагнулся, шатаясь, подобрал булыжник. Собиравший пробки Гордон увидел две разбитых головы. Он увидел много крови и перестал ходить к монопольке.

Когда маленький Гордон познакомился с маленькой дочерью городового, Катей, к матери Гордона пришла одна тетя и сказала: