Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

Советское правительство отнеслось к заявлению сионистов весьма иронически, но не сочло нужным препятствовать, и в один из весенних дней 1919 года из Одессы отошел в Яффу пароход с двумя сотнями сионистов.

Ступив на палестинскую почву, эмигранты прежде всего пожелали видеть верховного комиссара Палестины, лорда Герберта Самюэля.

— Лорд — еврей, — говорили эмигранты, — и он захочет поговорить со своими соплеменниками, вернувшимися на свою старинную родину.

К верховному комиссару их не пустили. Петиция эмигрантов до него не дошла. Им был выслан навстречу чиновник из канцелярии лорда. Чиновник был англичанин. Зато их шумно встретил национальный комитет. На пристань явился сам Хаим Вейцман. А вечером, на собрании в Доме халуцим, был большой праздник. Все пели сионистский гимн «Ойд лой овдо» и танцевали любимый в Палестине танец — «Ойру».

На вечере выступил военный герой Трумпельдор. Как гордо держал он единственную руку! Как нарядно сидел на нем английский френч, увешанный орденами! Речь его была торжественна, но все же прибывшие распознали в этой торжественности тревожные жалобы. Военный герой Трумпельдор намекал на ограничение маккавейских батальонов. Но оркестр снова заиграл «Ойд лой овдо», снова пошли по рукам бело-голубые флажки, и вечер кончился хорошо. Эмигранты постарались забыть обе обиды — и отказ Герберта Самюэля, и тревожные вести о еврейской армии.

Шухман, который сам был огорчен, больше всего боялся, как бы не огорчился его друг. Он был на пять лет старше Герша, но чувствовал себя его строгим отцом и заглядывал ему часто в глаза, стараясь отыскать тени недовольства, уныния.

Работал Гублер отлично, от зари до зари. За работой он пел много песен — был у него очень приятный голос, — и с ним было легко толкать тележки и волочить носилки, груженные четырехпудовой тяжестью. Он оказался неприхотливым и в пище, и в ночлеге, и в одежде. «Гонор — вот что губит его, — думал Шухман, — гонор и зависть». Он не может, считал Шухман, вынести чужого благополучия. Илья ловил сердитые взгляды Герша, которыми тот провожал нарядные автомобили, убегавшие по шоссе в Иерусалим. Однажды у барака остановилась на одну минуту синяя машина, и оттуда вышел седобородый человек, которого Шухман боготворил. Это был сам Пинхас Рутенберг — один из главарей комитета.

— Привет вам, еврейские юноши, герои народа, — сказал Пинхас Рутенберг.

— Урра! — вскричал Шухман и строго посмотрел на Гублера.

— Урра! — сказал Герш, и Шухман успокоился.

— Как вы живете? — спросил Рутенберг.

— Хорошо, — раздался голос.

— Нет, — сказал Рутенберг, — вы живете плохо, но вы будете жить хорошо. Сказка стала былью. Не забудьте, что мы с вами — пионеры новой страны.

Он быстро обошел два барака, что-то записал себе в книжечку и уехал.

— Рутенберг — наш гений, — сказал Шухман, еле волоча тяжелые носилки.

— Он высокомерен, — вдруг сказал Гублер.

— Почему? — вскричал рассвирепевший Шухман.

— Не посидел, не поговорил с нами… — ответил Гублер.

— Глупый юноша! — сказал двадцатичетырехлетний Шухман. — У Пинхаса Рутенберга столько дел! Каждая минута Пинхаса Рутенберга — золото…

Сейчас друзья сидели в доме наборщика, и за столом, кроме них, находились Висмонт, Александр Гордон и несколько юношей из Шанхая и Бухареста. Была с ними и дочь наборщика Лия. Гордон держал речь.

— Довольно! — вскричал он. — Слишком долго мы были вегетарианцами. Историк Равницкий прав: у нас нет своей истории. В самом деле, нас выгнали из Испании, попросили из Португалии, били в Германии и России. Какая же это история еврейского народа? Эта история Испании, Португалии, Германии и России. И вот…

— Выпейте вина, — сказала Лия, — вы говорите толково. Убедите же наконец этого неразумного Висмонта.

Гордон выпил вина. Как это случилось? Все тихо сидели за столом, загадывали свое счастье на случайных фразах внезапно раскрываемых книг, иногда молчали, иногда зевали, иногда о чем-то лениво спрашивали, и вдруг завязался спор. Незаметно появилось вино, зажелтели рюмки. И незаметно для себя Гордон оказался оратором.

Ровоам Висмонт сказал:

— А Жаботинский? А его теория вооруженной силы?

Гордон ответил:

— Не знаю. Впрочем, разговор запоздал: Жаботинский уже разоружен англичанами. Но я говорю о другом: настал день, когда мы получили наконец возможность сами делать свою историю. И тут находятся люди вроде тебя, Ровоам, с их вегетарианскими препятствиями. Арабы, арабы! Как это надоело! Я их не знаю и не хочу знать. Я не мешаю им жить и работать, так пусть они не мешают и мне. Жизнь всегда раскладывает на пути препятствия. Если обходить их, прозеваешь жизнь в один зевок.

— Но это настолько ясно, что, по-моему, не о чем спорить, — сказал Илья Шухман.

Дочь наборщика предложила:

— Выпейте вина.

Она любила чуть подпаивать мужчин. Ей казалось, что пьяный Гордон скорее полюбит ее, чем трезвый.

Мужчины выпили вина. Был зимний вечер. Шел холодный иерусалимский дождь. Жители наполняли дождевой водой водоемы. Видно, друзья спорили не впервые. Когда говорил Шухман, дочь наборщика воскликнула:

— Правильно!

— Браво! — кричала она, когда говорил Гордон.