Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

Уже через неделю Шухман показал своим друзьям список всех двадцати пяти членов.

1. Илья Шухман, двадцать четыре года, холост, из Одессы, внес два фунта.

2. Ровоам Висмонт, двадцать два года, холост, родился в Палестине, — 2 фунта.

3. Александр Гордон, двадцать лет, холост, из Одессы, — 2 фунта.

4. Герш Гублер, девятнадцать лет, холост, из Литина, — 2 фунта.

И еще двадцать один человек. Остальные тоже внесли по два фунта; родом же они были из Минска, Пинска, Двинска, из Лодзи, Варшавы, Ясс, из Браилова, Жмеринки, Конотопа, из Балты и Голты.

Список был утвержден. Потом начались собрания: одно, другое, третье — очень много собраний. Будущая жизнь в квуце была разжевана на этих собраниях до того, что не одному Гордону казалось, будто он уже давно в этой квуце живет. Был вопрос о конюшнях, вопрос о школе, вопрос о яслях, о враче. Каждый получил назначение.

Кроме Гордона, остальные отдавали организации квуцы все свои часы. Александр делил свое время между квуцой и датчанкой. Он обманывал друзей, сообщая им, что уходит то в Бецалел, то к Стене Плача, то в долину Кидрона, то в долину Иосафата. Он врал, говоря, что эти прогулки ему нужны для искусства. И Гордон отправлялся в итальянскую гостиницу на Яффской улице. Он действительно прогуливался по долине Иосафата, но не для искусства, а для любви. Он украдкой покидал дом. Иона Апис нашел ему еще два урока по полтора фунта. Гордон вернул наборщику долг, и жизнь в его доме стала для него независимей и веселей. Все же Лия ловила его, когда он уходил.

— Куда, Александр?

— Прогуляться.

— Возьмите меня с собой, Александр.

— Я люблю бродить по горам один.

— Зачем вы врете, Александр? Вы идете к своей датчанке.

О, она проследила его! Но ее привязанность к нему была утомительна. Она все еще надеялась, пожимала руки, по-собачьи заглядывала в глаза.

Она подсматривала за ним в те ночи, когда он делал у себя в углу миниатюры. Он готовил подарок для Анны Бензен — две коробочки из пальмового дерева. На одной он вырезал Иосафатову долину, воображаемую и легендарную. Черный огонь пожирал трупы грешников. Серый дым стоял над Иерусалимом. Овцы бежали в страхе. На другой он выгравировал праотца Авраама у колодца.

— Кому вы продали ваши миниатюры, Александр? Не врите, вы подарили их Анне Бензен.

О, Лия разузнала имя датчанки! Значит, она подстерегала его в счастливые минуты, караулила за углом.

Мать Бензен уже проникла к епископу Брассалине. Она часто уходила из дому. Какой это был подарок для Гордона! Когда любишь девушку, тяжело и неприятно видеть рядом с ней ее мать. Гуляя с Анной по улицам Иерусалима, он рассказывал:

— Я скоро уеду.

— Зачем?

— Я стану земледельцем.

— Зачем?

Она замораживала его своим равнодушием. Ей казались ничтожными его идеи и страсти. Жить для чужих? Но кто живет для чужих? Она говорила:

— Это тщеславие. Ничего больше.

Он уже научился водить ее под руку. Главное — свобода движений, как у актера. Есть минуты, когда надо опустить руки в карманы, и бывают минуты, когда можно переплести пальцы.

Она откровенно созналась ему, что приехала сюда выйти замуж. Так хочет она и мать. Она завела знакомство с чиновниками из итальянской духовной миссии и была представлена самому католическому патриарху, представителю папы в Святой земле — епископу Брассалине.

— Нет, — говорила Анна Бензен, — сейчас я даже не могу серьезно толковать о вашем предложении.

Разве Гордон сделал ей предложение? Это был только намек, незначащий любовный намек, давший понять, что чувство зародилось в верховьях любовной реки и что взаимность была бы широким руслом, по которому потекли бы свободные воды. Свободные воды чего? Чувства? И при чем тут верховья любовной реки? Но каждый павлин раскрывает свои перья на свой лад, и павлиньими перьями Гордона были его слова в арабском стиле.

Датчанка говорила:

— Если бы вы были чуть богаче! Мне жаль маму, хочу обеспечить ей удобную старость. Мне противно смотреть, как она унижается. Вы думаете, я мечтаю об особняке? Нет, милый Гордон: я нуждаюсь в муже с ежемесячным доходом в тридцать фунтов. Только тридцать фунтов!

Тридцать фунтов! В те дни Гордон уже зарабатывал пять египетских фунтов в месяц.

Она смеялась, когда он говорил ей, что, может, ей быть лишь одной шестой мужа. Но сам думал иное: он не согласился бы даже на пять шестых. Он мог владеть ею без остатка или же быть от нее далеко.

Гордон заговорил с ней о богатстве. Он не слышал еще золотого звона, но разве это было невозможно? Он художник, а с ними всегда бывает так. Сначала они голодают, потом приходят к ним в избытке и деньги, и слава. Когда — потом? Не после ли смерти, как случилось с другим человеком его народа, гениальным живописцем Амадео Модильяни?

Датчанка спрашивала, не покинул ли он Россию только потому, что страна бедна, что там общественный строй не дает развернуться стяжательству?

— Нет, — отвечал на этот вопрос Гордон, — я бежал из России не только по этой причине.

Чувствовал ли он раскаяние?