Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

Она приняла Гордона за гида. Она заговорила с ним по-немецки.

— Господин, — попросила она, — расскажите мне побольше об истории этой стены и этих людях.

— Охотно, — ответил Гордон.

Ее удивило, что профессиональный гид говорит так бестолково и на таком ужасном языке. Она была с матерью, и обе с трудом сдерживали улыбки. Гордон ответил ей на плохом и невероятно дико звучавшем для нее немецком языке, состряпанном из чахлых вольных познаний и жаргона, с чуть измененными жесткими гласными. Он проводил их до итальянской гостиницы, где они жили. Молодая датчанка открыла сумочку.

— Не надо, — сказал Гордон. — Я не гид.

Мать и дочь были скандализованы.

— Как же так? — произнесла мать.

— Разрешите мне прийти к вам на днях в гостиницу. Есть очень многое в еврейских кварталах, что можно вам показать.

— Очень интересно, — сказала молодая датчанка. — Приходите завтра.

Гордон пришел. Он водил ее по еврейским улицам и объяснял историю еврейского народа. Она взяла его под руку. Гордон не знал, что делают мужчины в тех случаях, когда женщины берут их под руку: надо ли взять под руку ее или же покориться и опустить свои руки в карманы? Или одну заложить за пазуху, а другой болтать, как на параде? Он всего этого не знал, и ему было тяжело, когда она брала его под руку. Они гуляли два часа. Они отдыхали в двух садах. Садясь на скамейку, она раскрывала сумку, красила губы. Она пахла айвой.

— Приходите завтра.

Гордон пришел.

— Рассказывайте.

Он рассказывал ей историю ребе Акивы. Она смеялась.

— Возьмите меня под руку, — сказала она.

Гордон не знал, как нужно брать под руку: следует ли держать ее за локоть, или обхватить запястье, или же можно переплести ее пальцы со своими? Они гуляли три часа. Она красила губы, взбивала волосы, пахла айвой.

— Приходите завтра.

Бродя с ней по улицам, он то опускал глаза, то подымал и смотрел ей и лицо. Она, должно быть, и не подозревала о его любви.

Нет, они приехали не из Дании. Эта небольшая семья, состоявшая из одного руководителя и одного руководимого, прибыла в Палестину из города Таллина. Так называется сейчас бывший город Ревель в бывшей Курляндии. В нынешней столице Эстонии есть несколько лютеранских церквей, две синагоги и один костел. В нынешней столице Эстонии есть Нарвская улица. По ней ходит трамвайная карета — такой ублюдок, полученный от скрещения трамвая и кареты. На Нарвской улице есть кафе «Черная кошка», есть кафе «Олимпия», есть еврейский ресторан «Кошер», есть ювелирные магазины и два десятка правительственных учреждений.

За Нарвской улицей — гниловатый и желтоватый Сурожский залив, и на его берегу — распотрошенный Балтийский судостроительный завод. В ревельском театре идут русские пьесы: «Гроза», «Цена жизни», «Осенние скрипки». В пьесах играет Елизавета Тимофеевна Жихарева. У нее трагическое лицо. У нее растут две дочери. У них лица простые, трагедийность матери ими не унаследована. В городе Таллине очень много рабочих, мало матросов. В гавани стоит флот. Это — пароход «Алексей Михайлович».

Вот откуда приехали мать и дочь Бензены. Эта семья была одной из тех семей, где между матерью и дочерью нет никакой разницы. Это не два поколения, и тема отцов и детей здесь совсем не к месту. Это две подруги, из которых одной двадцать лет, а другой — сорок пять. Чувство товарищества, общности было у Бензеных велико.

— Нам надо выйти замуж, — говорила мать Бензен.

Дочь соглашалась. Мать была разведенной женой.

Она покинула своего мужа с согласия дочери: он был беспокойный человек. Неизвестно было, что с ним будет завтра. Такая неизвестность не устраивала ни мать, ни дочь. «Мы расстанемся с нашим мужем», — сказала мать. Дочь ответила: «Да, с ним надо расстаться».

И дочь, и мать были поражены редкой холодностью к прелестям мужчин. «Муж» звучал у них как «отец», «инкассатор». И точно так же, как при словах «хороший инкассатор» никто и не подумает о каких-то любовных страстях, так мать и дочь Бензены и в виду не имели эти страсти при разговорах о муже. Муж поэтому не мог быть интересным или неинтересным, он бывал либо удобным, либо неудобным. Все же это не значило, что для них не существовала внешность мужчины. У них был свой стандарт, от которого они ни за что бы не отступили. Вот этот стандарт: муж должен быть в возрасте от тридцати двух до сорока лет. Необходимы были густые волосы (цвет почти не имел значения), стянутое книзу лицо, холодноватые глаза, широкие плечи, выдвинутая вперед грудь, отступивший чуть назад живот и длинные ноги. Важное место занимали в стандарте уши. От них требовалась наибольшая приплюснутость; малейшая оттопыренность губила стандарт.

Мужу полагалось носить темный костюм, пиджаку же полагалось кончаться у бедер и пребывать постоянно в застегнутом состоянии. Совершенно исключались цветные рубашки, красные галстуки и твердые воротнички. Недопустимы были также и шарфы.

Мужу полагалось чаще молчать, чем говорить. Муж должен был уметь танцевать танго, причем качество это ему следовало проявлять чрезвычайно редко.