Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

Все эти годы наборщик искал работу. Он то находил ее, то снова терял. Одно время он служил носильщиком в Хайфе, потом работал на прокладке шоссе в Газе. Он побывал и на соляных промыслах, и в поместье богатого араба.

— Я работал, — рассказывал он, — в садах и виноградниках самого Мусы-Казим-паши Эль-Хуссейна.

Муса-Казим-паша Эль-Хуссейн был крупным феодалом, одним из двадцати пяти богатых арабов-помещиков, которым из двадцати миллионов денумов всей полезной земли принадлежит пятнадцать миллионов. Его виноградники и апельсинные и оливковые рощи были самыми плодоносными в Южной Самарии, а Иерусалимские горы были изрыты его масличными террасами.

Квартирохозяин Гордона рассказывал, что он только на днях вернулся с работы у Эль-Хуссейна.

— Сколько же вы заработали?

— Два фунта.

Он готовился прожить зиму на четыре египетских фунта. Остальные два обещал ему за угол Гордон.

— Из первого заработка, — сказал он, прикладывая руку к сердцу.

Хозяин сам долго страдал здесь без ночлега и поверил ему.

«Я брожу по Иерусалиму, — писал Гордон, — я целые дни брожу по Иерусалиму. Я только могу и делать, что бродить по Иерусалиму. Наша еврейская молодежь его ругает, а между тем он прекрасен. Они говорят: „Иерусалим — город старья, он мешает развитию новой Палестины. Молодому человеку стыдно жить в Иерусалиме среди больниц и богаделен, среди жалких стариков, проводящих все дни у Стены Плача“… Я побывал, наконец, у Стены Плача, и знаешь ли ты, кого я там встретил? Нашего ребе Акиву!»

Гордон заполнил историей о нашем ребе Акиве длинное письмо. Тогда же он прислал мне множество снимков. Признаюсь, он взбудоражил меня. Я никогда не был за границей, и меня всегда — и сейчас — волнуют чужие земли. Какая там трава, какие дома и деревья, какие поля и дороги — все это хочется увидеть своими глазами. Я родился с душой путешественника. Я хотел бы побывать в Скандинавии и Абиссинии, Калифорнии и Греции. Иногда мне кажется, что мне в жизни ничего не надо, кроме долгих и утомительных путешествий, но я обречен ловить тени дальних краев и стран. Я знаком с ними по книгам, по рассказам друзей, по снимкам и фильмам, но никогда не видел чужой земли своими глазами.

Гордон встретил ребе Акиву, и о нем надо рассказать, так как встреча не была единственной, и наш хедерный патриарх еще раз вмешался на старости лет в жизнь своего ученика. О нашем ребе Акиве Розумовском можно сказать, что он начал свою жизнь после смерти. Когда мои родители меня с ним свели, мне шел пятый год, Акиве же исполнилось шестьдесят. В его семье не осталось ни одного живого человека: жена умерла от холеры, а единственная дочь была повешена в Киеве: она покушалась на жизнь губернатора. Акива встретил меня ударом по спине.

— Доброе утро, — сказал он. — Что ты знаешь?

Я ответил:

— Алейф, бес, гумель, далед… все двадцать пять букв.

Тогда он посадил меня на скамейку и раскрыл Пятикнижие.

— Читай хумеш! — сказал он, закручивая мои пейсы, как лошадиный хвост.

У него не было помощника, и он сам собирал своих учеников: ему приходилось вставать ночью, зажигать фонарь, надевать на себя свой горбатый сюртук и лиловые чулки и отправляться за своей школой. Помочившись и нанюхавшись табаку, он уходил из дому со словами: «Пойду собирать своих евреев».

Он вытаскивал нас из постелей, награждая щипками и насмехаясь над нашими сонными слезами.

Наше учение было бессмысленным. Единственное, чему он нас учил, это петь изо всех сил, не жалея вдохновения. Вопросы же его были следующие:

— Эй, ты, номер первый! Как звали праматерь Рахиль?

Он кричал, стуча суковатой, как кадык, палкой:

— Эй, ты, номер второй! Сколько лет девяностолетнему Исааку?

На эти вопросы был только один ответ: праматерь Рахиль звали Рахилью, а девяностолетнему Исааку было девяносто лет. Но кто в те годы понимал такие вещи?

Мой ребе Акива любил разговаривать с животными, птицами и деревьями. Он упрекал их всех в глупости и незнании закона. Сколько раз Акива Розумовский обращался к извозчичьей лошади нашего соседа.

— Неразумная лошадь! — распекал ее ребе. — Разве ты не знаешь, что в субботу нельзя много бегать? Разве твои глупые глаза могут видеть разницу между кошерным и трефным?

Когда на подоконник садилась ласточка, ребе говорил:

— Разве у тебя есть заграничный документ, ведь ты прилетела к нам из Египта? Глупая птица! Ты неспособна понять, что в каждой стране есть граница, и если у тебя есть охота ее украсть, надо заплатить четвертной билет. Вот ты уже улетела, дура!

А нашу яблоню, упрятанную в булыжник, Акива упрекал за расточительность и неразборчивость:

— Ты даешь плод — это хорошо. Но к тебе подходит неуч, и ты позволяешь ему сорвать с себя яблоко. Нет, ты не можешь ударить его по рукам.

За всю жизнь Акива Розумовский только два раза покинул Мясоедовскую улицу. В первый раз его вызвали на допрос к самому губернатору, в другой раз он пошел на Троицкую, к мусье Перемену, за новым молитвенником из Вильны. Придя домой, он поделился с соседом-извозчиком своими впечатлениями.