Парижский сплин. Стихотворения в прозе

Я спокойно нарезал хлеб, когда легкий шорох заставил меня поднять глаза. Передо мной стояло крошечное существо, оборванное, чумазое, всклокоченное; его глаза, глубоко запавшие, робкие и словно умоляющие, жадно пожирали кусок хлеба. И я уловил произнесенное с судорожным вздохом, голосом тихим и осипшим, слово: «Пирожок!» Я не мог удержаться от улыбки, слыша такое почетное наименование, которым он удостоил мой хлеб, даже не белый, и, отрезав добрый ломоть, протянул ему. Он медленно приблизился, не отводя глаз от предмета своего вожделения; потом, схватив ломоть, быстро попятился, как бы опасаясь, что мой дар был не вполне искренним или что я уже успел в нем раскаяться.

Но в то же самое мгновение он был сбит с ног другим маленьким дикарем, появившимся непонятно откуда и так похожим на первого, что вполне мог сойти за его брата-близнеца. Вдвоем они покатились по земле, оспаривая драгоценную добычу, которую ни один не желал уступить собрату хотя бы наполовину. Один из них, разъярившись, вцепился другому в волосы; тот схватил соперника зубами за ухо и выплюнул маленький окровавленный кусочек с отменным ругательством на местном наречии. Законный обладатель пирожка попытался вонзить свои ноготки в глаза узурпатору; тот, в свою очередь, прикладывал все усилия, чтобы одной рукой задушить своего противника, в то время как другая тянулась к его карману, чтобы вытащить оттуда главный трофей этой битвы. Но побежденный, которому отчаяние придало сил, воспрял и опрокинул победителя на землю ударом головы в живот. К чему еще описывать эту безобразную стычку, что длилась гораздо дольше, чем их детские силенки позволяли надеяться? Пирожок переходил из рук в руки и из кармана в карман каждое мгновение; но, увы! он также менялся в объеме; и когда наконец, измученные, запыхавшиеся, окровавленные, они остановились из-за невозможности продолжать, — основной причины сражения, по правде говоря, больше не существовало: кусок хлеба исчез, развеянный на мелкие крошки, еле заметные среди песчинок, с которыми они смешались.

Это зрелище омрачило в моих глазах всю красоту пейзажа, и спокойная радость, которой наслаждалась моя душа, до того как я увидел этих человечков, совершенно исчезла; и еще долго я оставался удрученным, без устали повторяя: «Есть же такие чудесные страны, где хлеб называется пирожком — лакомством столь редким, что его одного достаточно, чтобы развязать войну поистине братоубийственную!»

XVI. Часы

Китайцы узнают время по глазам кошек.

Однажды некий миссионер, прогуливаясь в окрестностях Нанкина, обнаружил, что позабыл свои часы, и спросил у встречного мальчишки, который час.

Вначале юный житель Поднебесной растерялся, но затем сообразил что-то и ответил: «Я вам сейчас скажу». Несколько мгновений спустя он появился снова, с огромным котом на руках, и, заглянув тому, как говорится, в самые глаза, без колебаний заявил: «Сейчас около полудня». Это было верно.

Когда же я склоняюсь к прекрасной Фелине, чье имя так подходит ей, которая одновременно — краса своего пола, гордость моего сердца и бальзам для моей души, будь то ночью или днем, при ярком свете или в густой тени, в глубине ее восхитительных глаз я всегда ясно вижу час, всегда один и тот же, неизмеримый, торжественный, всеобъемлющий, как пространство, не разделенный на минуты и секунды, час, не отмеченный ни одним часовым механизмом, и вместе с тем легкий, как вздох, быстрый, словно взмах ресниц.

И если бы какой-нибудь надоеда пришел беспокоить меня в то время, когда мой взгляд отдыхает на этом чудесном циферблате, если бы какой-нибудь бесцеремонный Гений, какой-нибудь непрошеный демон появился и спросил у меня: «Что рассматриваешь ты столь пристально? Что ищешь ты в глазах этого существа? Видишь ли ты в них час, о смертный, расточительный и праздный?» — я ответил бы не колеблясь: «Да, я вижу в них час; этот час — Вечность!»

Не правда ли, мадам, вот мадригал, достойный вас и столь же напыщенный, как и вы сами? И поистине, я получил столько удовольствия, сочиняя эту претенциозную любезность, что даже не прошу у вас ничего взамен.

XVII. Полмира в волосах

Позволь мне долго-долго вдыхать запах твоих волос, погрузиться в них всем лицом, словно истомленный путник, что припадает к воде ручья, и встряхивать их, словно душистое покрывало, чтобы в воздухе рассыпались воспоминания.

Если бы ты знала обо всем, что я вижу! обо всем, что я чувствую! обо всем, что я слышу в твоих волосах! Моя душа странствует среди ароматов, как души других людей — в звуках музыки.

В твоих волосах — воплощенная мечта, что заключает в себе паруса и снасти, и огромное море, чьи ветры уносят меня в чудесные земли, где пространство еще более синее и глубокое, где воздух благоухает ароматами фруктов, листьев и человеческой кожи.

В океане твоих волос я смутно различаю далекий город, полный меланхолических напевов, крепких сильных людей всех наций и кораблей самых разных форм, что врезаются своими тонкими и причудливыми очертаниями в распахнутые небеса, где нежится вечное лето.