Парижский сплин. Стихотворения в прозе

Также в тот день было совершено несколько крайне досадных промахов, что можно было бы счесть странным, если бы предусмотрительность, а не взбалмошность, являлась отличительной чертой, от века присущей всем феям.

Так, способность притягивать, словно магнитом, целые состояния, была присуждена единственному наследнику очень богатого семейства, который, не испытывая ни малейшей склонности к благотворительности, ни особой алчности в приобретении видимых благ этого мира, должен был позднее оказаться в крайнем затруднении, окруженный своими миллионами.

Точно так же любовь к Прекрасному и поэтическое могущество были дарованы сыну последнего бедняка, что занимался ремеслом каменотеса и никоим образом не могу ни поощрить способности, ни удовлетворить стремления своего достойного жалости отпрыска.

Я забыл сказать, что дары в подобных случаях выдаются раз и навсегда, и ни один из них не может быть отвергнут.

Наконец все феи поднялись с мест, считая свой долг исполненным, ибо не осталось больше никакого дара, никакой милости, что можно было бы вручить этой человеческой мелюзге; но тут какой-то бравый малый, по виду мелкий торговец, вскочил на ноги и, ухватившись за сотканное из разноцветной дымки платье ближайшей к нему феи, воскликнул:

— Эй! Сударыня! А нас-то вы позабыли! Остался еще мой малыш! Я вовсе не хочу уйти ни с чем.

Фея была порядком озадачена: ведь не оставалось уже совсем ничего. Однако она вовремя вспомнила тот хорошо известный, хотя и редко применяемый закон, который существует в сверхъестественном мире, населенном бесплотными божествами, благосклонными к человеку и зачастую вынужденными считаться с его желаниями, — я говорю о феях, гномах, саламандрах, сильфидах, эльфах, никсах, водяных и ундинах, — закон, который позволяет феям в тех случаях, когда все дары исчерпаны, создать еще один, новый дар, если только у них достанет воображения придумать его незамедлительно.

И вот добрая фея, с уверенностью, подобающей ее рангу, ответила: «Я даю твоему сыну… я ему даю… Дар нравиться».

— Нравиться?.. как это нравиться?.. почему нравиться?.. — упрямо твердил мелкий лавочник, который, без сомнения, принадлежал к тем хорошо известным резонерам, что неспособны возвыситься до логики Абсурда.

— А вот потому! потому! — гневно отвечала фея, поворачиваясь к нему спиной; и, вновь присоединившись к своим компаньонкам, сказал им: «Нет, каков этот тщеславный французик, которому все надо знать! Только что он добился для своего сына самой лучшей участи, и смеет еще оспаривать неоспоримое!»

XXI. Искушения, или Эрос, Плутос и Слава

Два великолепных дьявола и столь же роскошная дьяволица поднялись прошлой ночью по той таинственной лестнице, откуда Ад ведет свои атаки, застигая врасплох человека, скованного сном, или вступая с ним в тайные сношения. И вот они появились передо мной во всем блеске, словно бы воздвиглись на пьедестал. Ореол горящей серы окружал этих трех демонов, отделяя их от непроницаемой глубины ночи. В их облике было столько благородства и величия, что поначалу я принял их за настоящих богов.

Лицо первого дьявола можно было назвать и мужским и женским; и во всех линиях его тела сквозила изнеженность античного Бахуса. Его прекрасные томные глаза, сумеречные и туманные, напоминали фиалки, что еще клонятся к земле под бременем тяжелых слез отшумевшей грозы, а его полуоткрытые губы походили на зажженные курильницы, изливающие благовонный дым; и при каждом его вдохе мускусные мошки кружились, вспыхивая, от его горячего дыхания.

Вокруг его пурпурной туники обвилась, подобно поясу, сверкающая змея; и, приподнимая голову, она томно обращала к нему свои глаза, в которых вспыхивали искры. К этому живому поясу были подвешены, чередуясь с флаконами, полными роковых зелий, алмазные ножи и другие хирургические инструменты. В правой руке он держал еще один сосуд, наполненный красной светящейся жидкостью, на котором виднелась странная надпись: «Вкусите, сие есть кровь моя, что укрепит ваши силы»; а в левой — скрипку, которая, без сомнения, служила ему, чтобы воспевать свои радости и горести и расточать отраву безумия на полуночных шабашах.

На его изящных лодыжках я заметил обрывки золотой цепи; и каждый раз, когда вызываемое ими стеснение принуждало его опускать глаза, он бросал тщеславные взгляды на свои ногти, отполированные и сверкающие, словно драгоценные камни.

Он посмотрел на меня полными безутешной скорби глазами, откуда исходил тайный дурман, и сказал мне голосом, звучавшим подобно музыке: «Стоит тебе захотеть, стоит захотеть, и я сделаю тебя владыкою душ, и ты станешь повелителем живой материи, и власть твоя над нею будет больше, чем у скульптора над покорною глиной; и ты познаешь возобновляемое непрестанно наслаждение выходить за пределы самого себя, чтобы забыться в другом, и притягивать другие души, вплоть до того, чтобы смешивать их со своею собственной».