Парижский оборотень

В соответствии с этим документом все ее имущество переходило к племяннику Эмару, но с двумя оговорками, а именно: во-первых, он должен был продолжать заботиться о Франсуазе и Жозефине с маленьким Бертраном. Второе условие гласило, что ему следует заняться изучением богословия и готовиться к принятию сана.

Зачитывание этой бумаги вообразить несложно. Нотариусом мадам был Лепеллетье, человек в ту пору неизвестный, но вскоре прославившийся и ставший для многих объектом как ненависти, так и любви. Они с Эмаром неплохо знали друг друга, поскольку вращались в одних и тех же радикально настроенных кругах[36]. Внешне Лепеллетье не отличался особой представительностью: его, низкорослого и смуглого, будто смяло, выпачкало и выбросило в сточную канаву некоей мстительной силой. Он служил подтверждением расхожего, но недоказуемого мнения о том, что в революционеры подаются люди, обиженные судьбой и неудачливые в делах и любви. Лепеллетье уделял мало времени своей профессии, просиживая долгие часы в Bibliothèque nationale, где собирал материалы для двухтомника по истории эпохи Террора, которым восхищался, хотя в те годы Французская революция была чрезвычайно непопулярна. Издание вызвало бурю откликов и принесло автору не только известность, но и ореол тюремного заключения.

Зачитав завещание, Лепеллетье наклонился к Эмару и с ухмылкой спросил:

— И что, пойдешь в священники?

Первыми словами пораженного до глубины души Эмара были:

— Откуда в тетушке такая жестокость? Она знала мои чаяния.

Мэтр Лепеллетье потер вечно сморщенный лоб и хитро сказал:

— Всегда найдется способ обойти условие.

— Какой? — заинтересованно спросил Эмар.

— Например, временные рамки, — подал идею нотариус.

— Правда?

— Да. Что толку в завещании, если в нем не обозначен срок? Например, ты можешь всю жизнь готовиться стать священником. И если вдруг, думая о близкой смерти, захочешь составить собственное завещание, то кто тебя остановит? Ты ведь просто за отведенные тебе судьбой годы не успел исполнить все требования тети, но распорядиться состоянием по своему выбору тебе не возбраняется.

— Мне такое претит, — сказал Эмар. — Ненавижу подобные уловки. Особенно если обманывать придется много лет. Утешает лишь то, что вряд ли я проживу долго.

— Давай, соберись, — подбодрил его Лепеллетье. — Ну к чему это может привести? Ты скоро сам обо всем позабудешь. Разве что жениться будет нельзя. Но даже тут дозволительно отыскать обходной путь — и не самый плохой. Возьми и объяви, что поставленные тетей условия для тебя неприемлемы, и тогда ты унаследуешь ее состояние не по завещанию, а как ближайший родственник.

Эмар живо вообразил, что скажут друзья, прекрасно помнящие горячую критику клерикализма, не раз звучавшую из его уст, когда обнаружится, что он принял сан. Он, конечно, при этом присутствовать не будет, однако стыд останется с ним до гробовой доски.

— В том, что завещание не столь строго, моей заслуги нет, — продолжал мэтр Лепеллетье. — Я, как нотариус, предупредил твою тетушку, что завещание без защиты от нарушения его условий бесполезно. Но она слышать не хотела о том, что ты способен воспротивиться ее последней воле. «Как я пожелаю, так он и сделает», — заявила она. Конечно, это совершенно не по правилам, но не лишено шарма. Ты действительно свободен поступать как угодно.

Слова Лепеллетье больно ужалили Эмара, словно за ними скрывался упрек. Воспоминания о похоронах были все еще свежи, и глаза невольно наполнились слезами. Да, добрая тетушка не желала для него никаких взысканий. Но мог ли он, человек, склоняющийся в последнее время к бескомпромиссному радикализму Бланки[37], заставить себя отправиться в семинарию? Это казалось немыслимым!

Впрочем, не таким уж и немыслимым. Эмар внезапно подумал о недавно прочитанной и немало его взволновавшей статье Бланки, где тот атаковал мистицизм, распространяемый церковью, которая, по убеждению автора, занималась этим единственно из стремления еще сильнее подчинить простонародье высшим сословиям. Тогда, помнится, он отбросил памфлет и воскликнул: «Тебе известно не всё».

Известно не всё? Что ж, в этой фразе был как исток, так и крах мистицизма.

— Как ты относишься к религии? — спросил Эмар нотариуса.

— Moi? Je m'en fous pas mal[38]. — Лепеллетье одним махом подвел черту под обсуждаемой гуманитарной дисциплиной.

— Я всего лишь хочу выяснить, что ты думаешь, к примеру, о… жизни после смерти?

Лепеллетье криво усмехнулся.

— Вечный вопрос? Вот уж не предполагал, что сегодня он кого-то беспокоит.

— То есть ты считаешь его решенным?

— Смотри, вот мои часы, — сказал Лепеллетье, протягивая их собеседнику. — Если я их завожу, они показывают время. Они существуют. Они работают. Сломается пружина — они остановятся. Времени по ним больше не узнать. Они умрут. Время перестанет существовать для них. То же самое, если лопнет пружина в твоем теле.

— Иными словами, потом ничего не будет?